Генрик Сенкевич - Крестоносцы
– Господь хранил вас, – сказала ему Ягенка.
– Это верно, что хранил, только, сказать по совести, пора и домой.
– Покуда Юранд жив, нам надо здесь остаться, – заметила девушка.
– Ну а как он?
– В небо глядит и улыбается, верно, рай уж видит, а в нем Данусю.
– Ты за ним присматриваешь?
– Присматриваю, но ксендз Калеб говорит, что за ним и ангелы смотрят. Вчера здешняя ключница видела двоих.
– Говорят, – сказал на это Мацько, – что шляхтичу всего приличней умирать в поле, но так, как Юранд умирает, можно и на одре.
– Не ест, не пьет он, только все улыбается, – сказала Ягенка.
– Пойдем к нему. Збышко, верно, там.
Но Збышко, недолго побыв у Юранда, который никого не узнавал, ушел в склеп, к гробу Дануси. Там он пробыл до тех пор, пока старый Толима не пришел его звать подкрепиться. Уходя, Збышко заметил при свете факела, что гроб весь покрыт веночками из васильков и ноготков, а чисто выметенный глинобитный пол устлан аиром, желтоголовником и липовым цветом, от которого струился медовый дух. Умилилось сердце молодого рыцаря, и он спросил:
– Кто это украшает так гроб?
– Панна из Згожелиц, – ответил Толима.
Молодой рыцарь ничего не сказал; но когда увидел Ягенку, упал вдруг к ногам девушки и, обняв ее колени, воскликнул:
– Да вознаградит тебя Бог за твою доброту и за эти цветы для Дануськи!
И горько расплакался, а она, как сестра, которая хочет успокоить плачущего брата, сжала руками его голову и проговорила:
– О мой Збышко, я бы и не так рада была тебя утешить!
И слезы ручьем полились у нее из глаз.
XXXVII
Через несколько дней Юранд умер. Целую неделю ксендз Калеб служил панихиды над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, – и целую неделю в Спыхове было полно гостей. Потом воцарилась тишина, как всегда бывает после похорон. Збышко спускался в склеп, а иногда, захватив самострел, уходил в лес, но зверей не стрелял, а только бродил в задумчивости; наконец как-то вечером он зашел в горницу, где сидели девушки с Мацьком и Главой, и неожиданно обратился к ним с такими словами:
– Послушайте, что я вам скажу! Печаль человека не украсит; чем сидеть тут да кручиниться, возвращайтесь-ка лучше в Богданец да в Згожелицы!
Воцарилось молчание, все поняли, что разговор будет важный; только Мацько, помолчав, бросил:
– Оно и для нас, да и для тебя лучше.
Но Збышко только тряхнул светлыми волосами.
– Нет! – сказал он. – Бог даст, и я вернусь в Богданец, но теперь не туда лежит мне путь.
– Вот тебе на! – воскликнул Мацько. – Я говорил, что уж конец, а выходит, нет! Побойся ты Бога, Збышко!
– Вы ведь знаете, что я дал обет.
– Так вот что за причина? Нет Дануськи, нет и обета. Смерть ее освободила тебя от клятвы.
– Моя смерть освободила бы, а ее не может. Я рыцарской честью поклялся! Вы понимаете? Рыцарской честью!
Всякий раз слово о рыцарской чести оказывало на Мацька магическое действие. Немногим руководствовался он в жизни кроме заповедей Божьих и Церковных, но зато в этом немногом был непоколебим.
– Я и не говорю, что тебе надо нарушать клятву, – сказал он.
– А что же вы говорите?
– Что ты молод и что впереди у тебя еще много времени. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, стряхнешь с себя горе да печаль, а потом поедешь, куда хочешь.
– Тогда я вам все скажу как на духу, – промолвил Збышко – Езжу я, как видите, всюду, куда надо, говорю вот с вами, ем, пью, как все люди, но, по совести, неладное что-то со мною творится, не могу я взять себя в руки. Одна тоска да печаль на сердце у меня, одни горькие слезы, сами они льются из глаз!
– С чужими тебе будет еще тяжелей.
– Нет! – сказал Збышко. – Видит Бог, совсем я зачахну в Богданце. Сказал, не могу – значит, не могу. На войну надо мне, в битве я скорее забудусь. Чует мое сердце, что как исполню я свой обет и смогу сказать этой спасенной душе: «Все сделал я, что тебе обещал», – станет мне легче. А так – нет! Вы меня в Богданце и на привязи не удержите.
В горнице после этих слов Збышка стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.
– Чем в Богданце чахнуть, пусть лучше едет, – промолвила наконец Ягенка.
Мацько заложил руки за голову, как всегда делал в минуту тревоги, и с тяжелым вздохом сказал:
– Эх, Господи милостивый!
– А ты, Збышко, – продолжала Ягенка, – поклянись, что не останешься здесь, коли Бог тебя сохранит, а к нам воротишься.
– Отчего же мне не воротиться, я, разумеется, и в Спыхов заеду, но не останусь здесь.
– А коли ты про Дануську думаешь, – понизив голос, продолжала девушка, – так мы ее гроб в Кшесню перевезем…
– Ягуся! – воскликнул растроганный Збышко.
И в порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.
XXXVIII
Старый рыцарь непременно хотел ехать со Збышком в войско князя Витовта, но тот и слышать не хотел об этом. Он настаивал, что поедет один, без людей, без повозок, с тремя конными слугами, из которых один повезет припасы, другой оружие и одежду, а третий медвежьи шкуры для спанья. Напрасно Ягенка и Мацько умоляли его взять с собой хоть Главу, сильного и верного оруженосца. Збышко уперся на своем, он говорил, что ему нужно забыть горе, которое его точит, а оруженосец своим присутствием будет напоминать ему обо всем, что было, что миновало.
Перед его отъездом держали совет о том, как быть со Спыховом. Мацько советовал продать Спыхов. Он говорил, что несчастливая это земля, ничего она никому не принесла, кроме горя и мук. Много богатств было в Спыхове, начиная от денег и кончая доспехами, конями, одеждой, кожухами, ценными мехами, дорогой утварью и стадами, и Мацько в душе лелеял надежду укрепить этими богатствами Богданец, который был ему милее всех прочих владений. Долго держали совет; но Збышко ни за что не соглашался на продажу.
– Как же мне продавать кости Юранда? – говорил он – Ужели так отплачу я ему за все милости, которыми он осыпал меня?
– Мы обещали тебе перевезти прах Дануси, – сказал Мацько, – что ж, можно перевезти и прах Юранда.
– Да, но здесь он лежит с отцами, а в Кшесне без отцов ему будет скучно. Возьмете Дануську, останется он вдали от дочки, а возьмете и его, отцы останутся одни.
– Не знаешь ты, что Юранд на небе всякий день видит своих, ведь отец Калеб говорит, что он в раю, – возразил старый рыцарь.
Но ксендз Калеб был на стороне Збышка.
– Душа в раю, – вмешался он в разговор, – но плоть на земле до Страшного Суда.
Мацько задумался, однако, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:
– Да, коли кто не достиг вечного спасенья, того Юранд не видит; но тут уж ничего не поделаешь.
– Чего там рассуждать о том, что кому Богом уготовано! – заметил Збышко. – Не приведи только Бог, чтобы чужой жил здесь, где покоится священный прах. Да лучше я всех здесь оставлю, а Спыхова не продам, даже если мне за него целое княжество будут давать.
Мацько убедился, что спорить бесполезно: он хорошо знал, как упорен племянник, и в душе восхищался этим упорством, как и другими его душевными свойствами.
Помолчав с минуту времени, старик сказал:
– Что и говорить, не по душе мне эти речи, но ведь парень-то прав.
И закручинился, не зная, что и делать.
Но тут Ягенка, которая молчала до сих пор, подала новый совет:
– Подыскать бы честного человека, да и оставить его здесь управителем или сдать ему Спыхов в аренду, вот и чудесно было бы. Лучше всего в аренду сдать, никаких хлопот, знай греби денежки. А не сдать ли Толиме? Нет, он уже стар, да и не в хозяйстве, а в ратном деле знает он толк. Что ж, коли не ему, так, может, ксендзу Калебу?..
– Милая панна! – ответил на это ксендз Калеб. – Ждет нас с Толимой мать сыра-земля, да не та, что по ней мы ходим, а та, что покроет нас.
И обратился к Толиме:
– Правда, старик?
Холима приставил ладонь к длинному уху и спросил:
– О чем речь-то?
Когда ему повторили вопрос погромче, он сказал:
– Истинная правда. Не приучен я к хозяйству. Секира глубже берет, чем плуг… Вот отомстить бы за пана с дочкой, это я бы с радостью…
И, вытянув худые, но жилистые руки с пальцами кривыми, как когти у хищной птицы, он повернул к Мацьку и Збышку седую, похожую на волчью, голову и прибавил:
– Немцев бить вы меня возьмите – это моя служба!
Он был прав. Приумножил старик богатства Юранда, но не хозяйничая в Спыхове, а на войне добывая их.
Тут снова вмешалась Ягенка, которая, пока шел разговор, думала, что бы еще предложить.
– Нужен тут человек молодой и бесстрашный – рядом ведь граница крестоносцев, – такой, что не только не прятался бы от немцев, а сам их искал. Вот и думаю я, что очень бы подошел Глава…
– Нет, вы только поглядите, как она рассуждает! – воскликнул Мацько, в голове которого, несмотря на всю его любовь к Ягенке, никак не укладывалось, что в таком деле может поднять голос женщина, да еще незамужняя.
Но чех поднялся с лавки, на которой сидел, и сказал:
– Видит Бог, рад бы я пойти с паном Збышком на войну, мы уж с ним немного немцев нащелкали, может, и еще привелось бы… Но коли надо здесь оставаться, что ж, я бы остался… Толима мне друг и знает меня… Граница крестоносцев близко, ну что ж? Тем лучше! Мы еще посмотрим, кто первый станет пенять на соседство. Чем мне бояться их, пусть лучше они меня боятся. И сохрани Бог, чтобы я в хозяйстве ущерб вам причинил, все себе загребал бы. Уж в этом-то за меня панночка поручится, да лучше мне сквозь землю провалиться, как я тогда и в глаза-то ей гляну… В хозяйстве я не очень разбираюсь, так кой-чему научился в Згожелицах, только думаю я, что здесь больше придется не плугом, а секирой да мечом орудовать. По душе мне все это, как будто… можно бы и остаться…
![Николай Долгополов - Оперативный вальс в германском посольстве[статья]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
