Алессандро Мандзони - Обрученные
Когда ему показалось, что он уже достаточно удалился, юноша решил освободиться от причины происшедшего недоразумения. Для того чтобы проделать эту операцию незаметно, Ренцо забился в узкое пространство между двумя шалашами, которые были обращены друг к другу, так сказать, спиной. Он наклонился, чтобы отвязать колокольчик, стоя при этом так, что голова его прислонилась к соломенной стенке одного из шалашей, и вдруг оттуда до его слуха донёсся голос… Боже мой! возможно ли это? Он обратился в слух и затаил дыхание… Да, да! Это её голос!
— Чего же бояться? — говорил этот нежный голос. — То, что перенесли мы, сильнее всякой бури. Кто хранил нас доныне, не покинет нас и теперь.
Если Ренцо и не вскрикнул громко, то не из страха быть замеченным, а потому, что у него захватило дух. Колени у него подкосились, в глазах потемнело, но лишь на мгновенье. Он тут же вскочил, почувствовав прилив бодрости и силы, в три прыжка обогнул шалаш, очутился у входа и увидел ту, что говорила, склонённой над убогим ложем. Она обернулась на шум; глядит, не обман ли это зрения, не сон ли? Смотрит пристальнее и вскрикивает:
— О боже милостивый!
— Лючия! Я нашёл вас! Неужто это вы! Вы живы! — воскликнул Ренцо, подходя к ней, весь дрожа от волнения.
— Боже милостивый! — повторила Лючия, в ещё большем волнении. — Вы? Как же это? Как вы сюда попали? Зачем?.. Ведь кругом чума!
— Она уже была у меня. А вы?..
— Ах! И у меня тоже. А как моя мать?..
— Я не видел её, она в Пастуро, но думаю, что здорова. Но вы… какая вы ещё бледная! И с виду такая слабая! Но всё же вы поправились, ведь правда, поправились?
— Господу было угодно оставить меня на этом свете. Ах, Ренцо, зачем вы здесь?
— Зачем? — воскликнул Ренцо, подойдя ещё ближе. — Вы ещё спрашиваете, зачем? Зачем я пришёл сюда? Неужели мне нужно говорить вам об этом? О ком же мне было думать? Разве я не зовусь больше Ренцо? А вы разве больше не Лючия? Да?
— Ах, что вы говорите, что вы говорите! Но разве моя мать не писала вам?
— Писала. К сожалению, она мне писала. Хорошенькие вести сообщила она несчастному, измученному скитальцу, парню, который, во всяком случае, ничем вас не обидел.
— Но, Ренцо, Ренцо! Раз вы знали… зачем же было вам приходить… зачем?
— Зачем приходить? О Лючия! И вы мне ещё говорите: зачем приходить? После стольких обещаний? Да разве мы уже больше не мы? И вы уже ничего не помните? Чего нам недоставало?
— О всемогущий боже! — простонала Лючия, скрестив руки и подняв глаза к небесам. — зачем ты не оказал мне милости и не призвал к себе? О Ренцо, что вы наделали? Ведь я уже стала было надеяться, что… со временем… я забуду…
— Нечего сказать — прекрасная надежда! Хорошенькое дело говорить мне это прямо в лицо.
— Ах, что вы наделали! И в таком месте! Среди всех этих страданий, среди этих картин! Здесь, где только и делают, что умирают, вы могли…
— За тех, кто умирает, надо молить бога и уповать, что они найдут вечное спасение. Но разве справедливо, даже и ради погибших, чтобы живые люди жили в отчаянии!
— Ах, Ренцо, Ренцо! Вы не думаете о том, что говорите. Обещание, данное мадонне!.. Обет!
— А я вам говорю, что такие обещания ничего не значат.
— О господи! Что вы говорите! Где были вы всё это время? С кем вы имели дело? Какие вещи вы говорите!
— Я говорю как добрый христианин; и считаю, что мадонна лучше, чем вы думаете, потому что ей вряд ли угодны обещания, приносящие вред ближнему. Если бы мадонна сама заговорила, ну, тогда другое дело. А то, что ж случилось? Всё лишь ваша фантазия. Знаете, что вы должны обещать мадонне? Обещайте, что первую же нашу дочь мы назовём Марией: это и я готов обещать тут же, не сходя с места. Вот этим действительно можно гораздо больше почтить мадонну. В таком почитании гораздо больше смысла, и к тому же оно никому не приносит вреда.
— Нет, нет, не говорите так, вы не понимаете, что говорите, вы не понимаете, что значит дать обет, вы не были в таком ужасном положении, вы не испытали всего этого. Уходите, уходите, ради самого неба!
И она поспешно отошла от него, вернувшись к убогому ложу.
— Лючия! — сказал Ренцо, не трогаясь с места, — скажите мне по крайней мере, скажите же: если бы не это обстоятельство… вы относились бы ко мне по-прежнему?
— Бессердечный вы человек! — отвечала Лючия, отвернувшись и с трудом сдерживая слёзы. — Если бы вам удалось заставить меня говорить ненужные слова, слова, которые причинили бы мне боль, слова, может быть, прямо греховные, тогда вы были бы довольны? Уходите, о, уходите! Забудьте обо мне: видно, не судьба нам быть вместе! Мы свидимся там: ведь не так уж долго оставаться нам на этом свете. Идите же. Постарайтесь дать знать моей матери, что я выздоровела, что бог и здесь всегда помогал мне, что я нашла добрую душу, вот эту хорошую женщину, которая мне точно мать родная. Передайте ей, что я надеюсь, что болезнь пощадит и её, и мы скоро свидимся с ней, когда богу будет угодно и как ему будет угодно… Уходите, умоляю вас, и не думайте больше обо мне… разве только, когда будете молиться богу.
И с видом человека, которому нечего больше сказать, который ничего больше не хочет слушать, стремясь лишь уйти от опасности, она ещё ближе подошла к ложу, где лежала женщина, о которой она только что говорила.
— Послушайте, Лючия, послушайте! — взывал Ренцо, однако уже не приближаясь к ней.
— Нет, нет, бога ради уходите!
— Послушайте, — падре Кристофоро…
— Ну?
— Он здесь.
— Здесь? Где? Почём вы это знаете?
— Я только что говорил с ним; я побыл с ним немного, и мне кажется, что такой верующий, как он…
— Он здесь? Конечно, чтобы помогать бедным зачумлённым. Но как же он сам? Была у него чума?
— Ах, Лючия! Я так боюсь… — и в то время как Ренцо не решался вымолвить слово, столь мучительное для него, которое могло стать таким же и для Лючии, она снова отошла от кровати и приблизилась к Ренцо, — боюсь, что она у него как раз теперь и начинается.
— О несчастный святой человек! Но что я говорю: несчастный человек! Мы — несчастные. Но как он себя чувствует? Лежит? Ходят за ним?
— Он на ногах, вечно в хлопотах, помогает другим. Но если бы вы его видели — у него в лице ни кровинки, он еле держится! Перевидев их такое множество, увы, трудно ошибиться!
— Бедные мы! И он действительно — здесь?
— Здесь, и совсем неподалёку. Не дальше, чем от вашего дома до моего… если вы ещё помните!..
— О пресвятая дева!
— Ну, ладно, чуточку подальше. И, конечно, понимаете, — мы говорили о вас. Уж он мне порассказал… И если б вы только знали, что он показал мне! Так слушайте: сначала я расскажу то, что он сам первый вымолвил своими собственными устами. Он сказал мне, что я хорошо поступил, отправившись разыскивать вас и что такое моё поведение угодно господу богу и что он поможет мне найти вас, — как оно на самом деле и случилось. Ведь на то он и святой. Так что, сами видите…
— Но если он говорил так, так потому что не знает…
— А откуда же ему было знать о том, что вы там навыдумывали без всякого толку, не спросив ни у кого совета? Серьёзный человек, человек разумный, как он, и думать не станет о таких вещах. Но что он мне показал!
И тут Ренцо рассказал о своём посещении того шалаша. И хоть сердце и разум Лючии за время пребывания в лазарете должны были привыкнуть к самым сильным впечатлениям, всё же ужас и сострадание совершенно потрясли её.
— Он и тут говорил как святой, — продолжал Ренцо, — он говорил, что, может быть, господь решил помиловать этого несчастного (я теперь прямо и не могу называть его иначе)… что он собирается призвать его к себе в нужную минуту, но хочет, чтобы мы молились за него… Вместе! Вы понимаете?
— Да, да! Мы будем молиться за него, там, где господь назначит быть каждому из нас… Господь сам сумеет объединить наши молитвы.
— Но ведь я же передаю вам собственные слова падре Кристофоро!..
— Но, Ренцо, ведь он не знает…
— Но разве вы не понимаете, что когда говорит святой, его устами говорит сам господь? И он не стал бы так говорить, если б на самом деле это было не так… А душа этого несчастного? Я, конечно, молился и буду молиться за него от всего сердца, всё равно как за родного брата. Но каково же будет бедняге на том свете, если на этом не будет улажено это дело, если не будет исправлено причинённое им зло? Если вы послушаетесь совета разума, всё останется по-прежнему. Сделанного не воротишь; он уже и здесь получил должное возмездие…
— Нет, Ренцо, нет. Господу неугодно, чтобы мы поступали дурно, дабы он проявил потом своё милосердие. Пусть он делает по своему разумению. А мы, — у нас один долг: молиться ему. Умри я в ту ночь, неужели же господь не смог бы простить его? И если я не умерла, если меня освободили…
— А ваша мать, бедная Аньезе, которая всегда была так ко мне расположена и столько мучилась, чтобы видеть нас мужем и женой, разве и она не говорила вам, что это ложная мысль? Она ведь и в других случаях умела вас образумить, потому что в некоторых вещах она рассуждает правильнее вас…
