Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Боря! Ты не спишь?
— Нет.
— Я тебе радость принес… И забыл совсем…
— А что такое?
— От Вероники…
Борис сел в постели.
— От Вероники?.. Она… Ты где же с ней… Как так?
— Она пробивается сюда, к тебе… Она тебя любит, брат, очень.
— Ну!
Владимир подошел к брату:
— Дай руку!
— В чем дело?
Владимир снял с руки кольцо и надел на палец брата:
— От нее! Там внутри есть надпись и дата… Хорошая она, изумительная.
— Работает у красных?
— Да. Вероятно, бежит сюда при первом удобном случае.
Борис снял кольцо, положил на столик, где тикали часы, снова улегся и задумчиво произнес:
— Я, брат, решил опять на фронт. Рука у меня уже действует…
— Разве дело только в руке? В том, чтобы быть способным убивать?
— Любить разучился…
— Ну а как же с Вероникой?
— Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой[419]…
— Эх, ты! Такой клад тебе в руки дается, а ты… А она верит в вашу любовь и, кажется, только этим и живет…
— Романтика, брат!.. Помнишь «пьяную бабу» в Выселках?
Владимир не сразу ответил. Смутился, растерялся, и ему сделалось стыдно говорить об этом в белом домике, около Лады и ребенка.
— Гадость! Не вспоминать, а забыть надо…
— Я не люблю себя обманывать. Какой есть…
Было так хорошо на душе, так чисто, и вдруг это напоминание о бабе! Точно сразу в грязь упал. Владимир замолчал. Что-то враждебное шевельнулось в его душе к брату, так цинично разбившему его блаженное самочувствие — чистой душевной и телесной пристани около Лады и их ребенка, где он только что бросил якорь своего спасения… Больше не говорили. Притворились спящими, но оба не спали, и каждый думал о своем. Владимир думал о брате: изменился, сделался грубым циником, а был студентом — таким идеалистом. Куда все делось? Конечно, годы звериной жизни вообще опоганили души человеческие, но он, Владимир, не потерял еще способности в мерзости видеть только мерзость, а Борис… С какой циничной бессовестностью он говорит о «пьяной бабе», соединившей их в половом озверении, их, двух родных братьев! Ведь, это такая гадость, при воспоминании о которой делаешься противен самому себе…
А Борис думал о своей связи с Ладой и о том, что же дальше? Скрыть? Признаться? Уступить свое место и право потому только, что Владимир — «законный», а он — «незаконный»? А что теперь значит это самое слово «закон»? Любит ли он Ладу? А черт знает! Но смотреть, как они будут справлять «медовый месяц», — слуга покорный! Роль довольно обидная и мучительная… А в сущности ему все равно: уйдет на фронт и этим закончится вся эта трагикомедия. Она ведь только воображает, что любит своего «Володечку», а в сущности — это разбитые черепки. Иначе откуда ее бешеные порывы страсти, делающие ее жалкой рабой его желаний?
Опять вспомнил пьяную бабу на Выселках: одна на двух. Цинично ухмыльнулся и мысленно спросил темноту: там было можно, а в данном случае — преступление против нравственности? Почему? «Quod licet Iovi, non licet bovi?»[420]… А что если сейчас пойти туда, к ней, и нырнуть, как раньше, под одеяло? Что ж, закричит на помощь Владимира? Первого владельца своих прелестей?.. Борис сел на постели и прислушался… «Звериное» уже проснулось в нем. Риск взбредшего в голову предприятия опьянял душу и тело сильным ощущением, разжигая звериную похоть… Разложившаяся душа не могла противиться власти тела. Опасность только заостряла все ощущения и притягивала к себе. Вот то же случалось на фронте: рискнуть жизнью и захватить пулемет, забраться переряженным в расположение неприятеля с риском быть узнанным и повешенным за шпионство, выскочить из окопа и постоять под свистящими пулями, не сгибаясь и напевая… Обыкновенное не производило никаких ощущений, и душа жаждала ярких, сильных и острых переживаний. Борис закурил папироску; поддерживая огонек зажженной спички, он осветил лицо брата: спит или нет?
Владимир раскрыл глаза:
— Ты что?
— Не спишь?
— Не спал две ночи и все-таки не могу… Очень уж все странно это… Не могу примириться с тем, что можно спать и не бояться, что тебя схватят и расстреляют…
Они тихо разговаривали, попыхивая в темноте огоньками папирос, когда за дверью послышался слабый женский голос:
— Володечка! Поди ко мне…
Смолкли, прислушались. Опять зовет. Владимир опоясался одеялом и пошел. Борис спустил ноги с постели и затаил дух. Ушли! К ней в комнату… Заперлись.
Осторожно шагая босыми ногами, Борис растворил свою дверь, стал впитывать ушами молчаливую темноту. Чудился шепот, тихие слезы, поцелуи и вздохи. «Звериное» закрутилось в теле и в душе. Самая низменная животная ревность, оскорбленная гордость отверженного самца, жажда залить все ядовитым цинизмом…
— Торжествующая добродетель! — произнес Борис громко, так, чтобы услыхала Лада, и захохотал…
VЭто была кошмарная ночь несчастных людей, вообразивших на несколько часов себя счастливыми. Поруганная заплеванная любовь билась, как птица в клетке, изо всех сил стремясь вырваться из гнусной действительности хотя бы путем самообмана. Собрав все свои силы, эта любовь била крыльями. Темнота ночи — они погасили даже слабый огонек ночной лампочки, — казалось, прикрыла все «настоящее» непроницаемой завесой тайны. Были Лада и Володечка тех дней, когда они, только что поженившись, чистые и лучезарные в своей чистоте, праздновали свое соединение в этом самом беленьком домике и даже в этой самой комнатке, в которой тогда, чудилось, поселилось само человеческое счастье… Ничего не случилось, не опоганивали любви, не изменяли друг другу, не было страшной разлуки, похожей на черную бездну мерзостей. Будто эта ночь — продолжение былого, ничем не омраченного счастья… Призраки прошлого точно сожгли всю наносную грязь подлого времени. Время исчезло. Нет его! Есть только прежние Лада и Володечка… да вот этот, похожий на ангела, ребенок, подарок Господа, живое кольцо, спаявшее их навсегда, до смерти…
Только когда солнышко всплыло над вершиной гор и искоса заглянуло, точно одним глазом, в занавешенное окошко, скользнув лучами по косяку, — они опомнились от всех обманов черной ночи, встретились глазами, поняли, что есть «настоящее», и оба испугались. Лада тревожно взглянула на запертую дверь и, закрыв истомленный взор, прошептала:
— Теперь уйди! Скорей…
И Владимир вспомнил, что там, за дверью, — брат, что Борис не спал, когда он уходил сюда, вспомнил, что он все-таки «волк», судьба которого загадочна, и потому надо прятаться от людей. Быстро вскочил, обвился одеялом и, отбросив крючок двери, боязливо прислушался. Точно не муж, а вор или преступный любовник, которому необходимо скрывать связь с Ладой. Скользнув по ее лицу, он словно испугался или изумился: Лада, но не та! Измученное лицо, впавшие крепко сомкнутые глаза, сжатые губы и словно нахмуренное думами чело. Точно чужое лицо. Разбежались от света все призраки старого, помогавшие обманывать себя. Владимир уже начал осторожно приоткрывать дверь, чтобы выйти, как вдруг позади его раздалось рыдание в подушку. Что случилось? Заплакала и девочка в кроватке, стоявшей в ногах матери. Это свет солнышка прогнал призраки, помогавшие Ладе забыть действительность, и она опомнилась от всех самообманов. Владимир растерялся, метнулся к девочке, но та испугалась.
— Уйди же, ради Бога! — сквозь рыдания повторила Лада, не поднимая лица. Владимир вышел и столкнулся с бабушкой, которая, заслыша плач ребенка, пошла в Ладину комнату:
— Вы что тут?.. Испугали! Как не стыдно…
Владимир почувствовал еще более себя «волком» или вором, что-то пробормотал и торопливо скрылся за другой дверью. Борис одевался. На лицо его, измятом бессонной ночью и «звериными» муками, блуждала странная, злая улыбочка.
— Что, с законным браком можно поздравить?
Владимир смутился и рассердился: какая грубая и циничная шутка.
Ответил вопросом:
— А ты что, уже встаешь? Так рано?
— Я уезжаю…
— Куда?
— В Севастополь. С рыбаками в Балаклаву, а оттуда как-нибудь…
— Может быть, и мне…
— Я еду на фронт. Решил окончательно. Надоело, и потом… Я здоров и не желаю дезертирствовать…
— Как же мне?
— А уж это решай сам.
Рылся в шкафу, укладывал белье и вещи в чемодан, тихонько насвистывал, избегал смотреть в лицо брата. Точно чужой, малознакомый. Это покоробило Владимира.
— Но ты еще вернешься, Борис?
— М-м… Не знаю. Как сложатся обстоятельства.
— В доме мне, пожалуй, опасно долго оставаться…
— Я тебе высказал свой взгляд. А уж как ты думаешь и решишь, это твое дело. Дезертиров у нас расстреливают — имей это ввиду.
— У вас даже и не дезертиров расстреливают. Я это испытал на своей шкуре.
