Полина Москвитина - Конь Рыжий
Послышались железные шаги по коридору. Старик со старухой теснее прижались друг к другу. К решетчатой двери пододпел охранник, сунул ключ в замок, открыл дверь, но не вошел в клетку. Еще шаги, шаги.
Первый охранник вошел в клетку задом, за ним второй. Кого-то принесли. За плечи и за ноги. Бросили на полку, ну, как мешок. Женщина. Та самая женщина! По пояс голая – белеют высокие груди. Ай-ай!
– Юда! Делай дых, дых! – сказал один из охранников старикам, кивнув на женщину. – Дых! Дых!
– Боже! Боже! – Илия не понимал, что он должен делать с этой женщиной?
Чехи о чем-то поговорили, и один из них побежал по коридору, бухая коваными ботинками. Вскоре он принес цинковое ведро воды и вылил на голову и обнаженное тело женщины.
Женщина не шевелилась. Может, она мертвая? Ай, ай! Ни вздоха, ни движения. Правая рука свисает с полки – кровоточат раздавленные чем-то пальцы. Старуха вскрикнула и повалилась набок; Илия успел поддержать ее. Один из охранников оглянулся, плюнул на старуху:
– Фу! Юда! – И еще что-то на своем языке.
О, Яхве! Яхве! Спаси нас!
Охранник взял с верхней полки солдатский котелок с водой, поднес к губам женщины, и, разжимая зубы, стал лить воду. Илия отвернулся, чтобы не видеть страшной картины, он хотел вспомнить слова молитвы, но никак не мог, мешала старуха – ее бил озноб, словно кто-то ее потряхивал. Холодно. Очень холодно! Которую ночь они, старики, вот так трясутся, не попадая зубом на зуб. Охранники отобрали всю их одежду – это было тоже пыткой, понятно.
Холодно! Холодно!
Не от мороза – от страха холод, тут уж ничем не согреешься.
Ох, ох! Скоро ли конец всему?..
А эти трое в солдатских ботинках все еще возились с Грушенькой. Наконец, послышался стон. Тихо так и глухо, будто кто под вагоном стонал.
– Дых! Дых! Дых! – кричит грубый голос.
– Ты! Юда! – толкнул старика один из стрелков. – Помогайт!
Дюжий чех оттолкнул старуху, подхватил старика под руки и легко перенес к полке, опустив коленями в лужу.
Старик никак не мог понять, какую помощь требуют от него? Рука женщины свисала рядом, но он боялся притронуться к обезображенной руке, словно она могла оторваться.
– Помогайт! Помогайт! – еще раз прикрикнул чех.
Старик слышал, как щелкнул замок. Шаги, шаги, шаги.
Ушли!..
Сегодня их убьют или завтра?
И будут они сжаты кровавым серпом!..
Кто же вложил серп в руки тиранам?
Она еще живая, Грушенька!.. Живая! Груди в чугунных кровоподтеках. Истязали! Ох, ох! Как ей было трудно! Может, ей дать воды? Котелок на полу. Старик заглянул в котелок – наполовину с водой. Что-то надо делать! А что? Разве старик знает, что в таких случаях делают? Он никогда не видел вот таких истерзанных. Или так и должно, когда нет закона? Где же теперь закон? Или закон умер? И потому их могут терзать, кому как вздумается? Ни адвокатов, ни судей, ни прокурора, ни присяжных заседателей!
Закон умер!.. Это уж точно.
«Боже, боже! На кого ты нас покинул? За что же ты нас караешь, боже!»
Может, и сам бог умер, как и закон?
Старику страшно, страшно!
XIII
Теперь их трое в стальной клетке…
А по коридору шаги. Шаги. Железные шаги часового.
Старик не смел подняться с колен. Если поставили – надо стоять.
Оглянулся на старуху – она укуталась в шаль, спряталась в угол и смотрит на него. Ох, ох! Лэя! Лэя! Разве мы такое ждали? Мы никогда такого не ждали!.. Закон умер, Лэя, вот в чем все дело.
Грушенька застонала громче и попыталась поднять руку, но не смогла: рука толкнулась в бок старика, и опять повисла.
– Ооо! Ооо! Ооох!
Она еще живая, Грушенька-Прасковья…
Нечто смутное и страшное вспыхивает в ее воспаленном сознании и тут же гаснет, она что-то должна кому-то сказать. Но где она? Бьют ее или нет? Она не чувствует никакой боли в изуродованном теле, да и самого тела будто нет. Глаза запухли, но она все-таки что-то такое видела, упорно приглядываясь. Над нею была верхняя арестантская полка – и это было ее самое низкое небо без солнца, желтая полка, как тело покойника.
– Ка-зи-мир, – тихо, очень тихо прошептала Прасковья и враз все вспомнила: Казимир убит. Его замучили на ее глазах. Били, били, и он не поднялся. Совсем не поднялся. И тогда выстрелил в него подпоручик Борецкий. Палач, палач! Убили!
Желтое, деревянное небо висело над нею неподвижно, и она упорно смотрела на это деревянное небо без милостивого солнца, не в силах понять: где же она? Что еще за лысый старик рядом? Почему он возле нее? Хотела что-то спросить, но тут же запамятовала; начались боли внизу живота.
– Ооох! Ооох! – громко застонала она. – Где я? Где?!..
– В эшелоне, – ответил старик. – В сорок девятом эшелоне.
– Кто вы? Откуда?
– Арестованный. Со старухой вот. Брахович по фамилии.
– Брахович?! – Прасковья уставилась на старика, что-то вспоминая. – Это… это… вас приводили на очную ставку?
– Как же! Меня! И старуху.
– Ста-руху? Ооох! Плохо мне! Живот! Живот! Маамочка!..
Илия испугался и оглянулся на Лэю:
– Ты слышишь? Что я такое могу сделать, а? Она говорит – живот. А что я могу, а?
Прасковья хватает воздух широко раскрытым ртом, всхлипывает с прибулькиванием, двигает голыми ногами по полке, и стонет, стонет, громко стонет. О, Яхве! Яхве! Смилуйся над этой истерзанной женщиной. Старик тихо бормочет молитву, рядом с ним Лэя. Ага, Лэя! Что она может, бедная Лэя? Что она может?
– Илия! Илия! – шепчет Лэя, положив руки на большой живот Прасковьи. – Доктора надо, Илия, доктора! У ней роды, Илия. Роды!
– Боже мой! Боже мой! В такое время?! – сокрушается Илия, отползая на коленях.
– Ма-а-а-ама-а-а! – Долгое, долгое и тяжкое. Длиннее дороги в землю Ханаанскую. Она зовет маму. А кого же еще звать? Всегда нужна мама. Но где ее мама? О, Яхве!
– Ма-о-амо-о-очка-а-а! Оооо! Оооо!
– Стучись, Илия. Стучись!
– Что ты такое говоришь, Лэя. Кому стучать? О, господи!
– Ма-амо-очка-а! Ооо! Убили!.. Казимира убили!..
Убили Казимира? Какого Казимира? Старик не знал, как звали Машевского. Наверное, Казимир ее муж? Но тут старик увидел часового по ту сторону стальной решетки. Оловянные глаза, торчит нос между двух стальных прутьев. Старик никак не может собраться с духом, чтобы сказать часовому: доктора надо! Желтая лысина старика блестит от пота. Он плачет, Илия. Слезы сами по себе катятся по его вздувшимся щекам, заросшим седою щетиной. Прасковья кричит, кричит! Помоги ей, господи. Или так и должно, как сказано в писании: «И почел я мертвых счастливее живых, а счастливее их обоих тот, кто еще не родился, кто не видел худых дел, какие свершаются…»
– Ма-а-а-ама-а-а!
Часового нет возле решетки – ушел. Разве он не от женщины родился, часовой, и ничего не понимает?! Есть ли кто живой в этом мире, полном тьмы и страха?!
Много ли, мало ли времени прошло, Илия не помнит. Пришел доктор в белом халате – сам доктор Иозеф Шкворецкий. Илия испугался, отполз на свободную полку. Доктор поставил на полку возле Илии маленький баул, открыл его, что-то достал, а тогда уже подошел к женщине. Илия помог Лэе, посадил ее рядом с собою, и они притихли, не в силах смотреть на ту сторону – на ту сторону, где что-то делал доктор. Прасковья стонала, но не громко, и вдруг стало тихо – совершенно тихо, а потом: «Аааа!» Это был не голос женщины, нет, а необычный для арестантского вагона младенческий голос новорожденного человека. В такое время родить, и в таком месте!.. Худо, худо!..
Доктор Шкворецкий позвал к себе Лэю, но она не могла встать, до того обессилела.
– Я вас зову, старуха! – прикрикнул доктор Шкворецкий.
Вошел пан Богумил Борецкий и с ним еще два офицера; в клетке стало тесно, старики отползли в угол, женщина не стонала, а ребенок все еще заливисто кричал.
Часовой подал доктору Шкворецкому простыню, самую настоящую простыню и одеяло – стариково суконное одеяло, которое он брал с собой. О чем они разговаривали, офицеры, Илия не понимал. Потом доктор ушел, взяв баульчик, а за ним двое офицеров в шинелях. В клетке остался пан Борецкий и два стрелка с карабинами.
– Та-а-ак! – протяжно сказал пан Борецкий, уставившись на старика и старуху. – Вы не знаете эту женщину? – кивнул на Прасковью. – Она родила ребенка. У меня в эшелоне нет содержаний для женщины с маленька ребенка. Вы ее не знаете, говорю?
– Не знаем! Не знаем! – ответил старик.
Подпоручик поддернул на плече шинель, достал папиросу, зажигалку, закурил, не спуская пронзительных светлых глаз со стариков. Он что-то обдумывал, насыщаясь ароматным дымом табака.
– Вы почему трясетесь? – спросил старика. – Полагайте, пан командир зверь? Вам такой внушений давал большевик Машевский?
– Господи! Разве мы знаем Машевского?
– Знаете! – уверил пан Борецкий. – Нет, теперь нет Машевский! Совсем сдох. Вам жалко?
– Разве мы его знаем? Видит бог!
– Не надо бог. Без всякий бог! – рассердился неверующий пан Борецкий. – Я понимаю так: вы был слепой оружий Машевски. Вы теперь осознайте ваши ошибки? Не надо быть слепой оружий бандита! Я хочу помиловать.вас, если вы будете лояльны к существующей власти. Понимайте? Где ваш изба? Улица?
