Виталий Амутных - Русалия
— Утвердись в своем я, и, как бы ни пролегала твоя дорога, не пытайся уклониться от исполнения долга, не изменяй благочестию. А теперь на прощанье…
— Ты во второй раз говоришь о прощаньи.
— Нельзя бесконечно печься о сыне. Со временем приходит пора расставания с тем, что нам представлялось в жизни самым дорогим. Потому что, сколь бы ни были навязчивы чувства, все же есть более важные вещи. Так вот, у меня нет другого преемника, а ты, я считаю, счастливо превзошел основы первоначального Знания и, верю, в служении своем Роду, единому Богу нашему, в дальнейшем постижении Бессмертного останешься добродетелен и стоек. Вот так рассудив, решил я, хоть ты и не принадлежишь кровностью к охранителям Закона[546], позволить тебе носить на голове неостригаемую прядь, как волхву.
Святослав на тот час давно уж был зрелым мужем, изведавшим немало опасного и каверзного, что успело его научить не слишком серьезно воспринимать вычуры внешнего мира, однако такие слова учителя зажгли в нем воистину юношеский трепет.
— Такое возможно?!
Легким молодым движением Богомил поднял свое тело, ничуть не разлаженное обыкновенно сущими в старости немочами.
— Поднимись.
Святослав последовал призыву волхва. При том, поднимаясь, он зацепился ухом за какой-то сучок, весьма больно расцарапавший кожу, и эта смешная оказия, никак не сообразующаяся с торжественностью мига, невольно оживила в его памяти вещие слова: не срамись самолюбованием, ведь наше превосходство определяется не нами.
Тогда Богомил положил на его голову свою широкую с длинными пальцами ладонь и, прямо глядя в глаза, произнес:
— Ты — волхв, ты — жертва, ты — мир. Повтори.
— Я — волхв, я — жертва, я — мир.
Рука Богомила задержалась на крупной широколобой голове, будто бы усиливаясь досказать то, что не умещалось в словах, то, что не открывалось даже во взгляде. Но вот волхв вздохнул, не то, чтобы печально, но будто бы тем самым рассеивая невысказанные тревоги, все устрашавшие некогда сомнения, точно встречая неуловимое материальными чувствами воздаяние за чистосердечный труд, и тогда опустил руку.
— И еще… Еще я хотел передать тебе одну штуковину. Сам я, ты же знаешь, как отношусь ко всякого рода идолам — наивным попыткам создать из материи Несозданного. Но, прежде чем ищущий Знания научится не отвлекаться надолго от Высшей Сущности, очень даже полезным может оказаться некое, все равно какое, напоминание о нерожденной, вечной, всегда существующей, изначальной Душе. Сейчас…
Волхв вышел из-под зеленой тени лиственного навеса, и тотчас ослепительное солнце окатило его льняную рубаху таким сиянием, что на какой-то миг он вовсе исчез из Святославовых глаз. Богомил направился в свою избушку под соломенной крышей. Почему Святослав не последовал за своим учителем? Но тот ведь не сказал об этом. Дверь хлопнула, и взгляд Святослава невольно переместился на пролегавшую буквально перед его лицом тоненькую ветку, по которой сгибаясь и разгибаясь (точно большой и указательный пальцы, отмеряющие пяди) продвигалась зеленая гусеничка. Раз — два, раз — два… Сколько же таких шагов ей предстоит преодолеть, чтобы измерять всю эту длинную ветку? Но не успел Святослав приступить к отсчету как гусеничка свернула к ближайшему листу и принялась глодать его зубчатый край. Ей были назначены свои действия, естественные и единственно возможные для такого существования.
На передмостье[547] своей избушки появился Богомил. Подзывая, он кивнул головой, и Святослав шагнул к нему в кипящий свет солнечного озера, заполнявшего собой крохотный дворик, обрамленный кустами смородины, готовящимися процвесть яблонями и уже облетевшими сливами.
— Смотри, — волхв протянул перед собой руку, на ладони которой сверкала какая-то мелкая вещичка, — эту серьгу мне передал мой учитель — совершенный Санкринег. И так по преемственности этот рукотворный знак Высшей Сущности восходит к первому волхву, получившему Знание из уст самого Рода. Так говорил Санкринег. Так говорю тебе я.
Посередине широкой долони покоилась отнюдь не утонченно слаженная золотая серьга, чьи две небольшие жемчужины и кроваво-красный звездчатый яхонт простодушно слагались в подобие одного из обозначений создателя мира. Князь, теряясь в словах благодарности, принял неоценимый дар.
— Теперь ты можешь отправляться в великое странствие.
И уже каким-то далеким, холодным, незнакомым голосом волхв добавил:
— Да восславит Доля твое превосходство!
Да восславит Доля твой дух!
Да восславит Доля твои руки!
Вот таким было их прощание. После того князь отправился к своим разноликим ратям, и уже на следующий день отбыл из Киева.
Прошло еще какое-то время, и по всему городу заговорили, понесли-затрубили, что досточтимый волхв, каким-то чудом умудрявшийся, жительствуя посреди многосуетного громадного города, оставаться отшельником, что облакопрогонитель Богомил пропал. Кто-то утверждал одно, кто-то предполагал другое. Впрочем скоро появились люди, которые рассказывали, будто сами видели, как многомудрый волхв в своей обычной поскони вышел из Киева и пошел по той дороге, которая идет на полночь, и был он совсем один, и даже никаких полков, никаких вершников в тот час не было видно на той стезе, и вот шел он так, шел, делаясь все меньше и меньше, и там, где дорога уходит вверх, вдруг стал он… от земли отрываться; вот, как шел, так и идет, а ногами до земли не притыкается, и все выше, выше, так и сокрылся в небесной синеди, так и растаял… Но стоило ли верить этим россказням?
Попутный ветер надувал паруса ладей, и те, кто в числе четырех десятков находился в каждой из них, были уверены, что эдак горние силы являют им свое благорасположение. Что ж, возможно, косвенным путем так и выходило, хотя Ветер-Время, увлекая за собой самые разновидные существа, не имеет среди них ни любимых, ни ненавистных, нет среди них для него и таких, которые были бы ему безразличны; сообразуясь лишь с единым Законом природы, с произволением Причины всех причин, Бога Богов, Прибежища вселенной — единого Рода, рождающего и в урочный час разрушающего им созданные миры.
Ветер раздувал паруса ладей; ветер, несущий с полдня подзабытые образы прежних великих народных восстаний, постегивал поднятым песком спины и затылки воев многотысячного войска, твердо стремящих свой путь вверх по Десне к месту переволоки, с тем, чтобы через Оку выйти на синюю дорогу Волги, приводящую, как известно, к самому сердцу питателя тунеядных стремлений — Итилю. И всяк знал, что смерть этого чудовища, повсеместно разбросавшего свои ненасытные щупальца, запрятана на охраняемом тройным охраненьем Острове, во дворце малика.
— Пора строй сбивать, — говорил ехавший рядом со Святославом Русай, настороженно вглядываясь в цепочку наполовину вросших в землю кряжистых изб, показавшуюся перед лежащей за бесконечно широким лугом дубравой, — вот уж эта весь вятичей. Против такой громады, что ты ведешь, им, конечно, выставить нечего. А все равно, спокою ради.
— Да что уж так поспешать? — усмехался Святослав. — Все ведь люди русские.
— Были русские… — недовольно ворчал, отворачиваясь, Русай. — Давным-давно уж прожидовленные. Они сами счет годам потеряли, когда хазары их прожидовливать пустились[548].
— Нет, Русиша, суматошиться не станем. А то, знаешь, слепой в баню торопится, а баня не топится.
Когда же наконец появились князья вятичей, во всеоружии, в окружении дружины, смотревшейся сопоставимо со Святославовым войском ребячьей ватагой, среди них не было ни одного хазарского конника, а ведь в здешних землях, как и в Киеве, всегда околачивалось какое-то число хазарских отрядов для сбора дани, для обеспечения покоя жительствующих среди враждебных народов однокровников хазарского малика — местной опоре его плотоядных стремлений, для охраны рахдонитов, менявших здесь персидское серебро на русские меха, да и просто ради пригляда за умонастроениями людей, время от времени безуспешно порывавшихся стряхнуть с себя чужеумное наваждение.
— Слышал, ведешь на хазар большую рать, — то и дело выплевывая вислые усы, засовываемые в рот ветром, говорил первый князь вятичей Еловит, злобно и затравлено таращась на оживленные лица Святославовых дружинников.
— Верное слышал. Теперь можешь и поглядеть, — отвечал Святослав. — А я вот вижу, нет с тобой ни одного хазарина. Что за невидальщина?
— Хазары третьего дня ушли.
— Ну так пойдем вместе их догонять! — весело выкрикнул кто-то из-за спины Святослава.
— Велико твое войско, вижу, — все так же невесело зыркал по сторонам темными глазками Еловит, — да только ведь малик Иосиф соберет рать против твоей в два раза большую. Как тогда будешь?
