Антония Байетт - Детская книга
Воцарилось молчание. Дороти просто не могла рассказать про доктора Барти. Том сказал:
— Я читал сказку про ходячие деревья. Иногда я тут лежу, и мне кажется, что деревья надвигаются на древесный дом, поглощают его…
Дороти вдруг поняла, что он ее страшно раздражает.
— Я думаю, нам пора домой.
— Но мы только пришли.
— Я уже достаточно тут побыла. Я хочу домой.
Она плохо спала. Ночами она разгуливала по дому при лунном свете — свеча ей была не нужна, — ища, чего бы пожевать или чего бы почитать. Как-то ночью она услышала чужие шаги, шорох юбки, скольжение шлепанцев. Она застыла в темном углу, вжавшись в тени.
Это Олив, в домашнем халате в цветочек, плавно скользила к шкафу, где хранились семейные сказки. Она несла большую книгу, исписанную от руки; открыла шкаф и положила книгу на место. И ушла, не заметив Дороти.
Дороти мало интересовалась «своей» сказкой про ежиков-оборотней и волшебный народец, живущий в корнях деревьев. Она впервые задалась вопросом: пишет ли мать до сих пор для кого-то из детей? Дороти открыла шкаф со сказками. Там появились книги Робина и Гарри. Книга Флориана уже сильно разбухла. Только что принесенная матерью книга принадлежала Тому: его сказка уже расползлась на несколько книг, заняла целую полку, потеснив прочих детей. Дороти поколебалась и взяла книгу, помеченную «Дороти» — с феями и лесными жителями на обложке. Дороти не могла себе представить, каково это — быть писателем, сочинять истории. Она полагала, что ее собственная сказка давным-давно заглохла.
Она перевернула страницы и стала читать последнюю:
И вот Пегги отправилась в путешествие. Она повидала множество странных и удивительных вещей, заснеженные вершины гор и согретые солнцем южные луга. Она встречала интересных незнакомцев и каталась на блестящих, дымящих поездах. Ложась спать, она вспоминала другой, тайный мир в корнях Дерева, его обитателей, их странную речь — шипение и бурчание, писк и шепот. Она думала о незнакомцах, которых выручила, когда они запутались в колючих кустах или были ранены холодным железом: о Сером дитяти и Буром мальчике, об их пронзительных, нечеловеческих глазах. Они ей тоже помогали. Находили потерянное. Пели ей. Когда она думала о них, они истончались, бледнели, рассеивались клочками тумана. Но они были с ней, и она знала, что они всегда с ней.
Когда Пегги наконец вернулась домой, на ней была длинная юбка с подолом, собранным на тесемку. Пегги пошла к Дереву; юбка волочилась по траве, сбивая росу. Дерево стало заметно старше, приросло трещинами и сучками. Пегги встала на колени и заглянула в дупло. Там лежал нетронутый слой пыли, неслыханное дело: раньше деловитые зверьки с метлами мгновенно вымели бы ее. Пегги перевернула кучу листьев в дупле, где всегда лежала ежиная шкурка-плащик: от прикосновения шкурка растягивалась, чтобы ее можно было надеть. Шкурка была на месте. Заскорузлая и пыльная. Пегги наклонилась, подняла шкурку и увидела, что это не ее ежиный плащик. Точнее, и он, и не он. Это был ежик, настоящий ежик, давно умерший и высохший, так что от него осталась только шкурка. На носу ежика засохли капельки крови, а блестящие глазки были закрыты веками.
И больше ничего.
Пегги пошла обратно по тропинке в длинной, тяжелой юбке, холодный ветер бесцельно шарил в ветвях деревьев, свет рассеивался просто так и ничего особенного не освещал, и птицы не пели.
Дороти отбросила книгу, словно ужаленная. Психология не была ее сильной стороной: она изо всех сил старалась быть практичной. Ей не хотелось думать о чувствах, спрятанных за этим финалом. В мозгу всплыл незваным гостем призрак доктора Барти. Дороти заплакала. Ей было стыдно. Она поспешила обратно к себе в спальню, легла и продолжала рыдать. Здесь у нее ничего не осталось.
Сама Дороти об этом так и не узнала, но ее спасла Виолетта, которая послала весточку в «Повилику» на случай, если Гризельда вдруг окажется там. Гризельда была там. На следующий день Дороти увидела, что Гризельда, одетая для деревни — в твидовый костюм, — едет на велосипеде к дому. Дороти медленно пошла — бежать ей не хотелось — навстречу. Они поцеловались.
— Ты выглядишь ужасно. Я услыхала, что ты тут, и приехала. Ты больна?
— Я упала в обморок. На анатомии. Я держала в руке сердце, уронила его и упала в обморок. Мне было ужасно стыдно.
— Ты перетрудилась. Я так и знала, что до этого дойдет.
— Меня послали сюда отдыхать.
— И как, действует?
— Нет. Не действует.
Они вошли в дом, и Дороти заварила чаю на две кружки. Гризельда спросила, не хочет ли Дороти погостить у нее в Кембридже.
— Гризель, а тебе там нравится?
— Там все немножко ненастоящее, но в каком-то смысле лучше настоящего. Учеба мне по правде нравится. Мне нравится думать, понимаешь… не о себе, а о чем-нибудь другом.
И вот Дороти собрала вещи, села на поезд вместе с Гризельдой и поехала в Кембридж. Ей отвели гостевую комнату в Сиджуик-холле.
Ньюнэм-колледж был суров, прекрасен и удобен. Здания из красного кирпича напоминали Голландию, то есть что-то уютное, домашнее. В колледже был прекрасный большой сад, с плодовыми деревьями, и летом юные дамы качались там в гамаках, читая Овидия или Джона Стюарта Милля. И хоккейное поле, где они, скрытые от внешнего мира (нельзя же, чтобы кто-нибудь увидел их ноги в укороченных юбках), играли энергично и с воодушевлением. И площадка для игры в крокет. Университет допускал женщин «в порядке исключения»: женские колледжи не являлись частью университета, и женщины, хоть и сдавали с мужчинами одни и те же экзамены, не получали степеней бакалавра. Это были свободные женщины, желающие профессионально заниматься умственным трудом. Кое-кто в университете был активно против их присутствия. Эта оппозиция никогда не затухала и время от времени перерастала в яростную полемику или даже беспорядки. Согласно общему мнению, женщины представляли собой искушение и опасность для нравов (часто шатких) молодых людей, которые, в отличие от женщин, находились в университете по праву.
Наставники и преподаватели отвечали на противодействие сугубой осторожностью. Молодые дамы не могли ходить по территории университета без сопровождения. Они не имели права пригласить в гости мужчину, если он не приходился им отцом, братом или дядей. Некоторые мужчины-лекторы допускали студенток на свои лекции — всегда в сопровождении дуэньи, — а некоторые нет. Флоренция Кейн была единственной женщиной, посещавшей серию лекций в Тринити-колледже по истории экономики, и потому одна из сотрудниц Ньюнэма должна была сопровождать ее на лекции на велосипеде. Женщины чувствовали себя одновременно робкими и опасными, решительными и связанными по рукам и ногам. Такое положение и бесило их, и, по временам, казалось ужасно комичным.
В истории человечества известны сообщества женщин — от монахинь, принимавших обет целомудрия и иногда молчания, до неимущих женщин, которых бесчеловечный Закон о бедняках отделял от мужчин. Но женщины, собравшиеся в Ньюнэме, были другие. Они добились исполнения желания — и даже потребности — упражнять свой ум, постигать природу вещей, от математических форм до валют и принципов работы банков, от греческой драмы до истории Европы. Поколение, чья молодость выпала на первое десятилетие XX века, было не таким суровым и устремленным в одну цель, как первопроходицы семидесятых и восьмидесятых годов предыдущего века. Женщины этого поколения зачастую работали не так тяжело, были чуть легкомысленней и иногда менее отчетливо представляли себе конечную цель своих действий.
И, как заметила Вирджиния Вулф в книге, действие которой начинается на лекции в том самом колледже, эти девушки испытывали симпатию друг к другу. Они завязывали дружбу. В основе этой дружбы лежало нечто иное, не похоть и покупки, не наряды и спаривание. По крайней мере, в большинстве случаев. Часто.
В колледже существовали свои странные обычаи, к которым приобщилась и Дороти. Женщины жили в удобных комнатах, совмещавших функции спальни и гостиной. Комнаты отапливались каминами, в которых горел уголь. Камины зачастую оказывались с характером, и стоило немалого труда уговорить огонь разгореться. Еще в колледже были горничные: они приносили утром и вечером горячую воду и мыли посуду и фаянс. Ботинки чистил специальный человек, он забирал и возвращал их. Кровати тоже кто-то застилал, и кто-то таскал уголь для каминов. В самом начале колледж получил пожертвование, специальный фонд, из которого следовало платить жалованье камеристкам — по одной на каждые пять юных дам. Но камеристки оказались не нужны, и на эти деньги каждая студентка теперь получала по вечерам полпинты стерилизованного молока. Отсюда пошел обычай приглашать друзей на какао — зачастую эти пиршества происходили поздно ночью. Приглашения на какао вызывали беспокойство, зависть, блаженство и множество других эмоций. Еще в колледже существовал интересный обычай «предложений». «Она сделала ей предложение» означало, что одна молодая дама формально предложила другой отныне обращаться друг к другу не «мисс Симмондс» и «мисс Бейкер», но «Сесиль» и «Элис». Гризельда получила множество таких предложений; Флоренция, которую побаивались, — меньше. Гризельда терпеть не могла Schwärmerei, как она это называла, и привлекала его в большом количестве своей бледной, сосредоточенной красотой. В первый вечер после прибытия Дороти Гризельда сказала ей, что среди студенток есть и неукротимые, независимые личности, и вечные школьницы; так и оказалось.
