Гана - Морнштайнова Алена

— Значит, тебе у тети нравится?

Я открыла было рот, но дама потрепала меня по щеке и ответила сама:

— Ну, конечно, деточка, нравится, — и исчезла.

Я повернулась к тете, чтобы обсудить с ней этот удивительный визит, но та уже поднялась и направилась к спальне, из чего я сделала вывод, что с нее довольно на сегодня человеческого общения и ей нужно отдохнуть. На улице шел дождь, поэтому я уложила подушку на широкий подоконник и взяла из нижнего ящика комода свою любимую книжку об осиротевшей девочке по имени Поллианна. Я открывала ее всякий раз, когда мне становилось грустно. Книга так мне понравилась, что я не стала возвращать ее в библиотеку, сказав, что она потерялась. Вообще-то я рассчитывала, что библиотекарша не станет на меня сердиться, если я сделаю достаточно огорченный вид. Она и не рассердилась, сказала, что так бывает, но штраф выписала. Пришлось заплатить из денег на школьные обеды, а потом несколько дней сидеть на хлебе и воде, так что я считала, что сполна расплатилась за свою хитрость, и угрызения совести меня совсем не мучили.

Я устроилась на подушке и нашла свою любимую главу, где Поллианна объясняет правила игры в радость, мечтая, чтобы и у меня все обернулось к лучшему, чтобы я тоже научилась снова видеть вокруг только хорошее и чтобы Гана чудом превратилась в любящую тетушку, как Поллианнина тетя Полли. Только когда я подняла голову, я по-прежнему сидела в кухне совсем одна, а на улице шел дождь.

Постепенно я подметила, что тетины дни проходят по раз и навсегда заведенному распорядку. Она в одно и то же время вставала, ела и ложилась спать. За покупками ходила по определенным дням в одни и те же магазины, стирать нужно было по субботам, и любое нарушение обычного ритма надолго приводило ее в то странное состояние оцепенения, знакомое мне еще по ее визитам к маме. Тетины периоды молчаливой апатии меня уже не пугали, но страшно раздражали. Неужели так сложно владеть собой, как все люди? — думала я. Она всего боится или просто ленится? Я никак не могла понять ее постоянную усталость. Во мне жизнь била ключом, а тетины вздохи угнетали, хоть я и научилась со временем не обращать на них внимание.

По возможности я все дни после школы проводила с Ярмилкой Стейскаловой. Были у меня и другие подружки, но никто не мог сравниться с белокурой Ярмилкой, я даже простила ей, что она такая красавица. В хорошую погоду мы чаще всего играли у них во дворе. Я легко к этому приспособилась, потому что тете Гане было совершенно все равно, где я, и сомневаюсь, что она бы заметила, если бы я вообще не вернулась.

В плохую погоду мы приходили к Ярмилке домой, но потом я заметила, что ее мама не очень-то мне рада. Раньше она со мной разговаривала, угощала чем-нибудь, расспрашивала, как поживает мама, и передавала привет папе, но с тех пор, как я поселилась у тети, она меня ни о чем не спрашивала и не предлагала даже воды с сиропом. А потом Ярмилка вообще перестала приглашать меня к себе в гости. Это не давало мне покоя, но спросить было боязно: вдруг услышу что-нибудь неприятное в ответ, но в конце концов я не выдержала. Шел дождь, мы не могли играть на улице и поэтому стояли в арке под крышей и развлекались тем, что считали зонтики.

— Яруш, — начала я, — почему ты меня больше не зовешь в гости?

Ярмилка заметно покраснела.

— Ну а что там делать?

— Ну поиграть, пока идет дождь.

— А может, пойдем к вам? — Ярмилка явно увиливала от ответа. Она прекрасно знала, что к нам нельзя.

— Ты имеешь в виду к тете Гане? Ты же знаешь, что она боится гостей.

— Вот именно.

Я удивленно посмотрела на свою лучшую подружку.

— В каком смысле?

— Твоя тетя сумасшедшая.

— Нет, у нее просто душевная усталость. — Теперь мне мамино мягкое определение показалось очень подходящим.

Ярмилка помялась, но потом сказала:

— Мама говорит, что твоя тетя сумасшедшая и что нам не стоит общаться с такими людьми.

Она как будто окатила меня ушатом холодной воды.

— Но ты же дружишь со мной, а не с тетей Ганой. Я-то тут при чем? — набросилась я на нее.

Ярмилка чуть не расплакалась.

— Я так не считаю, честно, но мама сказала, что по тебе это тоже заметно. Ты с тетей совсем распустилась, и мама против того, чтобы ты была мой лучшей подружкой. К тому же вы какие-то евреи, так она сказала.

— Ну это уж точно глупости, — запротестовала я. Как я могу быть еврейкой, если даже не знаю, что это значит?

Ярмилка взяла меня за руку.

— А мне вообще неважно, правда. Ты всегда будешь моей лучшей подружкой — до самой смерти.

Она утерла нос рукавом, и я подумала, что, может, и правда плохо на нее влияю: раньше она бы, как приличная девочка, высморкалась в носовой платок.

Невзирая на дождь, Ярмилка проводила меня до самых дверей тетиного дома и пообещала, что завтра после школы мы точно погуляем. Я поднималась по лестнице и перекатывала на языке это странное слово.

Тетя Гана сидела за столом в идеально прибранной кухне. Она не могла не услышать, как я вошла, но даже не обернулась. Я скинула портфель, остановилась в дверях и смотрела, как она сосредоточенно чистит картошку. Платок у нее еле держался на голове: он сполз назад, открывая волосы. Они были абсолютно седыми, но такими же густыми, как у меня. То ли я уже привыкла, то ли в последнее время она слегка поправилась, во всяком случае мне показалось, что щеки у нее не такие впалые, а подбородок не такой острый, как раньше. Если бы не выпавшие зубы, она, пожалуй, могла бы выглядеть не так уж безнадежно. Но ей очевидно было на это глубоко плевать.

Я подошла к ней и села рядом.

— Тетя?

Она не сразу обернулась.

— Кто такие евреи?

Она молча уставилась на меня, потом отложила нож, завернула рукав и показала многозначное число, вытатуированное на предплечье.

Потом встала и, даже не вымыв перепачканные в земле руки, удалилась в свою комнату.

Так что на следующий день я с легким сердцем могла сказать Ярмилке, что я точно не еврей, потому что у меня нет номера на руке.

Впрочем, это не избавило нас от всех наших трудностей. Мне все еще были не рады у Стейскалов, к тете не сунешься, а на улице опять шел дождь. Мы стояли в арке на том же месте, что накануне, и я уже предчувствовала, что меня ждет очередной одинокий день. Я подняла глаза к небу, но низкие тучи над крышами домов были такими же серыми и печальными, как мои перспективы на будущее.

И тут мне пришла в голову одна идея. У меня же есть целый дом. С тех пор, как умерли мои родные, прошло больше года, и дом так и стоял пустым. Мастерская на первом этаже была заперта и заброшена, потому что город нашел более подходящее помещение, ведь тесная каморка, в которой отец починил и почистил сотни часовых механизмов, была слишком темной и неудобной. А остальная часть дома по-прежнему принадлежала мне. Когда к нам приходила та дама из опеки, она сказала, что можно дом продать, в городской администрации конечно бы его выкупили, но потом несколько смущенно добавила, что дело наше, но она бы не советовала нам этого делать.

— Вряд ли грянет валютная реформа, как в прошлом году, но мало ли… — сказала она, и единственный раз за весь визит ненадолго замолчала. — Ну, вам решать.

Дом мы, само собой, не продали, но скорее даже не по совету сотрудницы опеки с высоким пучком, а просто из-за тетиной неспособности что-нибудь предпринять.

Так я оказалась владелицей целого дома на улице у церкви и почти точно знала, где найти от него ключ.

— Подожди здесь, — сказала я Ярмилке и побежала домой. — Я скоро вернусь, — крикнула я через плечо.

Я взбежала по лестнице, зашвырнула портфель в спальню бабушки Эльзы и заглянула на кухню. Тети там не было. Видимо, она смотрела в стену в своей комнате или вылеживала одну из непостижимых мне хворей. Я пододвинула стул к буфету, пошарила на верхней полке и нашла ключ. Разумеется, тетя не способна была придумать новый тайник.

Я спрыгнула вниз, убрала стул на место — чтобы тетя не разволновалась, что что-то не так, как она привыкла, — снова сунула ноги в резиновые сапоги и помчалась обратно к Ярмилке. Но уже подходя, я замедлила шаг, вспомнив странные звуки на чердаке нашего старого дома, которые меня когда-то так напугали, и то гнетущее впечатление, от которого я не мота избавиться, когда наведалась туда за своими вещами, уже живя у тети. Тоски и отчаяния я боялась даже больше, чем шаркающих шагов на чердаке.