Жорж Бордонов - Кавалер дю Ландро
— Ты ничего не потеряешь, Юбер! — говорили они. — Подумай, деревянная твоя душа! Речь не идет о службе Наполеону. Всего два дня!
— Возможно.
— Мы должны сопроводить его до ворот Нанта, а там бретонцы заменят нас: это будет просто приятная прогулка. Развлечемся!
Юбер ответил своим характерным ржанием, которое заменяло ему смех:
— Мои поздравления! Неплохо для детей шуанов! Действительно, в наших краях не могут жить без монарха. Нам нужна рука для лобзаний.
Некоторые считали, что это Форестьер не дал ему денег. Другие — что он не хотел быть призванным по принуждению или боялся попасть под обаяние узурпатора. Форестьер отреагировал по своему обыкновению, то есть заявил:
— Теперь не может быть никакого сомнения: он теряет позиции. Ясно, что «твой» Буонапарте начал заигрывать с аристократами.
— Поэтому я туда и не пойду!
— Хорошо. Мадам Сурди приглашена в префектуру. С ней поедет Элизабет. Они польщены приглашением, для них это предел мечтаний!
— Мадам Сурди думает о будущем своей дочери. Это естественно!
Форестьер налил стакан вина и залпом выпил его, чтобы придать себе уверенности:
— Я одобряю тебя в том, что ты не пошел в их пресловутую гвардию. Но ты должен сопровождать женщин в префектуру. Ты там будешь в качестве кавалера при Элизабет, иначе твое отсутствие будет замечено.
— Меня это мало интересует, мой дорогой наставник. Кроме того, я не единственный кавалер у Элизабет.
— Поговорим серьезно. Ты с ней говорил?
— Я повторяю, в мои планы не входит связывать себя сейчас брачными узами.
— Ах! Я устал от твоих доводов, ты все отрицаешь…
— Правда? А если дело в том, что я ее люблю, достаточно для того, чтобы не проявлять эгоизма?
— Что значит «достаточно»?
— Она приятная девушка, даже прелестная, хорошо воспитанная, пользуется успехом в обществе, и я не хочу ей мешать, оставлять только для себя.
— Что ты говоришь? Как это «для себя»?
— Короче, я не буду сопровождать ее на прием к префекту. Может, на этом благородном собрании она встретит родственную душу?
— Юбер!
— В любви женщины часто торопливее, чем мы, но так же быстро и охладевают.
Перед глазами Форестьера открылась пропасть, но, верный своей тактике, он не стал торопить события. Старик не понимал, что это очередной поворот в отношении шевалье к Элизабет, как недавно к Нуайе. Очевидное непостоянство его характера совершенно не принималось в расчет. Но и сам Форестьер поспешил «изменить» себе или, если хотите, обуздал свою непреклонность.
Отсутствие Юбера дю Ландро действительно не осталось незамеченным. Один из агентов префекта поинтересовался у мэра, не помешало ли недомогание прибыть шевалье на церемонию. Мэр не без коварства ответил, что г-н Ландро ведет себя, как норовистая лошадь, но что он лучший наездник коммуны, а может быть, и всего кантона. С тех пор Юбер попал в список подозрительных лиц департамента с припиской: «Не опасен по причине возраста, но требует наблюдения. При жеребьевке вытащил замену. Сын эмигранта, тайно вернувшегося во Францию и недавно скончавшегося». Шевалье вступил в общественную жизнь. Он начал восхождение к своему собственному «я».
Аббат Гудон
«Здесь, — писал в своих мемуарах наш старый знакомый, постоянно защищающий свое право включить в записки историю Ландро, хотя она, если быть честным, изобиловала многими скандальными эпизодами, — я должен отметить первую особенность в поведении Юбера дю Ландро. Итак, мы подошли к тому периоду, когда молодые люди начинают интересоваться женщинами. Наступало время создавать собственный очаг, готовить смену и заполнять бреши, пробитые в семьях войной девяносто третьего года, террором и эмиграцией. Некоторые из нас при поддержке родственников, приходили с предложениями в Сурди. Все получили исключительно вежливый, но твердый отказ, не оставлявший ни малейшей надежды. Эти неудачи позволили нам предположить, — к огромному огорчению, должен сказать, — что рука Элизабет была обещана Юберу, и согласие уже достигнуто. Нас, однако, удивляло, что не было никакого публичного объявления, как было принято. Мы не осмеливались расспрашивать шевалье: он в последнее время избегал нашей компании, с трудом скрывая выражение скуки на лице, которую, казалось, вызывало в нем наше присутствие, болтовня и остроты. Я должен признать, мы все меньше и меньше понимали его. Более того, он старался — правда, слишком явно — отделиться от нас. Конечно, он был нашего круга, даже представлял одну из древнейших фамилий, но мы не замечали, что это была одна видимость, а внутри он имел что-то такое, что было невозможно определить. Почти все время мы проводили в развлечениях, охоте и поисках удовольствий. Посещали крестьянские праздники, отчасти из-за симпатии к нашим фермерам, отчасти чтобы развеять повседневную скуку. По правде говоря, мы очень надеялись в этом смысле на свадьбу Юбера и Элизабет. Банкет, бал и сопутствующие церемонии обещали много развлечений. Но мы напрасно ждали приглашений. Скоро мы узнали от проболтавшейся служанки невероятную новость: было решено отложить свадьбу до достижения ими двадцатипятилетнего возраста. Мадам Сурди, по всей видимости, не возражала. Позднее, по обрывкам фраз, намекам, сплетням мы узнали, что шевалье должен сначала закончить „одно большое дело“. Какое? Мы не знали. Те, кто, подталкиваемые вполне простительным любопытством, пытались расспрашивать Форестьера, остались ни с чем. Нам стало известно еще, что Элизабет де Сурди колебалась между двумя дорогами, которые были для нее одинаково желанны. Это следовало из достаточно ясных предположений, откровенных высказываний аббата Гудона. Но какими бы плохими психологами мы ни были, раньше аббата поняли, что окончательный выбор будет зависеть от Юбера, от успешного окончания его пресловутого „проекта“. Прожитые годы посеребрили мои виски, я много видел и понял много такого, вследствие чего юность моя кажется мне пропавшей зря и даже отвратительно растраченной. Теперь я не могу понять, как можно было разменять лучшую пору жизни на мелочи, ведь судьба предлагает так мало истинного богатства. Каждому человеческому существу дается определенное время. Оно у человека в распоряжении, но он не умеет его использовать или тешит себя надеждой, что достойно воспользуется им позднее. „Позднее“, — жизнь меня этому научила, — чаще всего значит „никогда“! Большинство из нас родилось при прежнем режиме. Мы воспитывались в традициях принадлежности к особой касте, были уверены, что являемся отражением сияния монарха, избранного Богом, а не людьми. „Честь обязывает“ — вот наш образ мыслей. Она обязывает направить все свои помыслы на укрепление рода, на увеличение его богатства. А теперь эта идея, еще недавно владевшая мной, воспламенявшая мое сердце, кажется мне ничтожной. Счастье дороже, если на него не давят башни родового замка, я говорю о счастье с человеческим лицом, а не о той ожесточенной жажде удовлетворения, живущей в родовых замках, не принимаемой всерьез никем, не играющей никакой роли в современном обществе, кроме роли свидетеля ложного изобилия, иллюзорных привилегий и всевозможной, но бессмысленной тирании. Я подчеркиваю, бессмысленной: зачем, с какой целью, угнетать или разрушать то, чем мы всегда жили, чем мы и теперь живем?»
Элизабет закончила играть, направила на шевалье взгляд, такой нежный, что он не смог его выдержать и отвернулся. Стоя около окна, он, по своей привычке, вглядывался в темноту за стеклом. Казалось, он был далеко, занятый своими мыслями. Она осторожно опустила крышку спинета.
— Какая муха тебя укусила? — сказал Юбер. — Почему ты не играешь? Устала?
— Мне показалось, что ты не слушаешь музыку. С некоторых пор ты стал таким рассеянным.
— Я внимательно ее слушаю.
— Но ты смотришь в окно…
— Надо тренировать зрение, чтобы видеть в темноте, как совы.
— Бог мой, зачем?
— А зачем тренируют руки и ноги? Я не хочу стать заплывшим жиром, подагриком.
— Мне кажется, тебе это не грозят. Я хочу сказать, что это не в твоем характере.
— Странно! Совы — птицы, чувствующие музыку. Они знают твой голос и подлетают всегда как можно ближе, чтобы тебя послушать. А сегодня нет.
— Потому что у них дела в другом месте.
— Ты думаешь, я выдумываю? А я их часто вижу садящими рядами и прислушивающимися.
— Ты мне рассказывал, что в прежние времена их считали посланцами богов.
Юбер был не глуп. Он видел, что ей хочется поговорить. Но разговоры нагоняли на него скуку. Особенно он ненавидел беспредметную болтовню. Заложив руки за спину, как его отец, он заходил взад и вперед по комнате. Скрипели голенища сапог. Шпоры отбрасывали отблеск на ковер, отражались на паркете. Юбер носил не обыкновенные шпоры, они у него были с большими позолоченными колесиками, такими, как на родовом гербе. Мадам Сурди оставила вышивание и вышла распорядиться насчет ужина. Ее очередное произведение осталось лежать на столике с изогнутыми ножками среди ниток, ножниц и подушечек с иголками. Полуприкрытые глаза Элизабет следили за молодым человеком. Улыбка коснулась ее губ, потому что шаги его становились все быстрее и быстрее.
