Эдмон Фрежак - Гетера Лаиса
Конону казалось, что он заслужит милость богов и похвалу людей, если сможет придать церемонии ее обычную торжественность. Переговорив с жрецами, он представил свой проект на одобрение великому иерофанту, а затем архонту Тесмотету, и обнародовал эдикт, явившийся для всех полной неожиданностью.
Народ с восторгом принял известие о восстановлении древних обычаев: в течение этих шести дней ему предоставлялась полная свобода, а стражи пританов выходили из своих казарм только тогда, когда проливалась кровь. Народ овладел улицей; рабы покидали дома своих господ; в городе царила полная разнузданность. В течение этих дней ни один гражданин, принадлежащий к знатной или зажиточной семье, не осмеливался выходить из дому. Но на этот раз в криках ликующего народа слышалось и еще что-то, кроме необузданной жажды веселья. Процессия, которая должна была пройти вновь по суше в Элевзиз свидетельствовала бы о возрождающейся славе Афин, о могуществе покровительствующих им богов. Это служило бы подтверждением важного значения одержанной победы, это служило бы установлению мира, — это были бы дубовые и масличные ветви для украшения статуй героев, признание первенства и удовлетворение чувства гордости — безумное ликование с песнями, плясками при ярком свете солнца.
На востоке, над синевшей на горизонте линией холмов, протянулась длинная багряная полоса всходившего солнца.
Те, что не могли принять участие в процессии, еще с вечера собрались у Священных ворот и провели ночь под открытым небом. Гоплиты задолго до восхода солнца заняли соседние высоты. Отряды всадников уже несколько дней защищали границы с севера.
Древний обычай требовал, чтобы старцы, которых преклонный возраст или недуги лишали возможности совершить утомительное путешествие, присутствовали при отправлении процессии и, простирая руки, благословляли отправляющихся в путь. Утренняя заря застала их собравшимися на Дипилоне распростертыми перед статуей Бахуса. Когда последние ряды священной процессии исчезли за поворотом дороги, они поднялись и медленно направились к Акрополю, где они должны были завершить свою молитву. На всех были белые гиматионы, складки которых, откинутые на плечо, обнажали правую руку. Многие из этих старцев принимали участие в великой войне. Они видели Афины в огне, видели разрушенные памятники, опустошенные дома, видели своих богов, покровителей домашнего очага, попираемых варварами.
Окруженная закованными в доспехи гоплитами, которые шли опустив копья, огромная процессия медленно подвигалась вперед во всем своем великолепии. Впереди шли глашатаи с медными трубами; за ними — длинная вереница жрецов в блестящих шелковых одеждах, которые распевали монотонным голосом гимны в честь богини Деметры, затем гордо ступавшие эфебы, поочередно несущие на носилках, украшенных виноградными ветвями, тяжелую статую Бахуса; и, наконец, толпа молодых девушек во всем белом, окружавших паланкин, в глубине которого покоилась статуя богини, невидимая под своим оранжевым покрывалом. Еще одна группа глашатаев замыкала религиозную процессию, отделяя ее от бесчисленного множества народа: всех тех, которые не могли отправиться в Элевзис накануне. Паломников собралось несколько тысяч, распевая гимны, они шли беспорядочной толпой вперемежку с ослами, лошадьми, носилками, четырехколесными повозками, в которых ехали целые семьи.
На расстоянии стадии за процессией, следовал отборный отряд всадников под предводительством Конона, который внимательно следил за всем происходящим.
После двухдневного перехода показались вершины Коридалля. Храм Афродиты встречал паломников своей белой колоннадой при входе в широкое ущелье, которое тянется до Элевзиса между лесистыми склонами. Равнина, по которой протекал, отливая серебром Кефис, представляла собою волнующееся море поспевающей жатвы: пожелтевшая рожь, усатый низкорослый ячмень, высокие стебли пшеницы со склонившимися метелками обещали щедро вознаградить земледельца за труды. Между колосьями виднелись головки мака и васильки, а по краям, обозначавшим границы хлебных полей, расцветали запоздалые анемоны, чтобы прожить всего лишь один день под палящими лучами солнца. С высоты лилась звонкая песня жаворонка, там и сям взлетали перепела и пугали лошадей.
Когда подошли к храму Аполлона, главный жрец остановился. Окружавшие его младшие жрецы пропели торжественный гимн, начинавшийся словами: «Ио, Ио, Деметра». Все опустились на колени. Глашатаи, повернувшись лицом к солнцу, затрубили в трубы. Затем принесли в жертву белую козу. Жрец обмакнул в свежей крови, обагрявшей жертвенник, зеленую масличную ветвь и, обведя широким жестом круг, окропил священной росой безмолвно дрожавшие колосья.
После этого рабы, взятые в качестве погонщиков, подали повозки и жрецы, девушки, старики, все, кто чувствовал усталость, сели на повозки. Знамена сложили на колесницы, специально для этого приспособленные.
Часов около пяти над кипарисами показались храмы Коры и Деметры.
Рариа представляла собою открытый холм между двумя храмами, с которого было видно убегающую к горизонту гладкую лазурь моря. Деметра останавливалась здесь некогда, принося в складках своей одежды ячмень и рожь. Добрая богиня, находя место удобным, бросила тут в землю принесенные с собою зерна, которые в одну ночь взошли и покрыли своими стеблями выбранную ею плодородную почву.
Теперь не только холм, но и все свободное пространство кругом было покрыто шумной и пестрой толпой. Мегаряне, коринфяне и даже пелопонессцы смешались здесь с жителями соседних селений, явившихся целыми семьями с женами, с детьми, с собаками и рабами. На этих селянах были одежды из материй темных цветов, прочные и грубые. Женщины, уступая непреодолимому желанию украсить себя, прикрывались плоскими зонтиками, сделанными из дубленой, разноцветной кожи, которой торговали в то время еврейские купцы; бедные же довольствовались простой соломенной шляпой. Мужчины были с непокрытой головой и короткими волосами. На груди у них висело нечто вроде сумки, с двойным открытым карманом. Они наполняли эти сумки всем без разбора: кошелек, нож, кремни… Туда же опускали они пирожки с кашей, колбасу и фиги. Бродячие торговцы раскинули всюду полотняные палатки, или просто соорудили подобие шалашей из ветвей. Доска на двух бочках служила прилавком. Они продавали вино в глиняных амфорах и хмельные напитки из перебродившего меда. Иногда от жары выскакивала деревянная пробка из амфоры. Пенистая влага обливала окружающих. Мужчины смеялись, женщины убегали с криком и толпа, расступаясь и двигаясь, спотыкалась о тела отсыпавшихся пьяниц.
У самого храма располагались в основном родственники и друзья участников мистерий. Из храмов доносилось пение. Иногда отворялась боковая дверь и молча выносили кого-нибудь из участников мистерий, потерявшего сознание. Это были почти всегда женщины, изнемогавшие от жары, или же паломники лишившиеся сознания в то время, когда они лежали в состоянии экстаза у подножья алтарей.
С другой стороны храмов, за священной оградой, на площадке, где росло несколько сосен и кипарисов, дававших тень, расположились колесницы и повозки. Лошади и ослы дремали стоя. Волы, лежавшие с поджатыми ногами, молча жевали жвачку. Между ними, растянувшись друг возле друга, спали рабы. Женщины редко осмеливались заглядывать в эту сторону, потому что все одеяние рабов состояло из одной рубашки, которой они прикрывали себе голову. Они лежали на спине, совсем голые, на солнцепеке, равнодушные к укусам мух, которые тучами носились над ними.
В этом году собралось много народу из окрестностей, а чужеземцев было совсем мало: метеки, жившие в Афинах, в Коринфе или в Аргосе, разгуливали в своих ярких одеждах. Больше всего было мидян, которые торговали благовониями и выставляли на складных столиках, защищенных от солнца большими зонтиками, разные помады, притирания, средства для уничтожения волос, одежды всех цветов, желтые покрывала из тонкого виссона, вместе с пирожками из пшеничной муки, посыпанными сахаром.
Самым шумным и самым оживленным местом была широкая улица, которая шла между храмами и соединяла набережные новой гавани с узкими переулками древнего города.
Все это пространство было занято лавками, и громкие голоса продавцов постоянно выкрикивали название, цену и способ употребления разнообразных товаров.
Немногие любопытные прогуливались по городу. Он был похож на все греческие города — с низкими домами, выбеленными известью, в беспорядке теснившимися вдоль неровно вымощенных улиц. В гавани же, наоборот, число гуляющих все прибывало. Корабли всех размеров и всех видов стояли на якоре или привязанные за кольца к набережным. Одни, с высокой наклоненной мачтой, с палубой только на носу, пришли с Цикладских островов или из Архипелага. Другие, более массивные, с широкими боками, тяжело сидели на воде: эти знали все внутреннее море, с заливов Сидра и Габеса, до заливов Иллирии. Один из них только что прибыл, выйдя накануне из Милоса. Толпа молодых и хорошеньких островитянок сходила с корабля по колеблющейся доске, которая заменяла сходни. У некоторых из них были бледные лица после качки в открытом море. Они спешили сойти на землю и сейчас же устремились в лавки сквозь толпу, все более и более оживлявшуюся и шумную. Так как насыпь была вымощена широкими, хорошо пригнанными плитами, пешеходы поднимали там меньше пыли, а довольно сильный ветер, появившийся к вечеру, освежил душный воздух. Поэтому, тут толпилось больше народу, чем где бы то ни было. Тут были местные жрецы, хвастливо выставлявшие напоказ вышитое у них изображение своего бога. Было тут немало и прибывших из менее знаменитых священных мест, с завистью вычислявших, во сколько золотых талантов превратят их коллеги из Элевзиса народный энтузиазм. Крестьяне в кожаных сандалиях задевали локтями куртизанок. Молодые люди, завитые и надушенные, в туниках, развевавшихся точно у женщин, образовывали группки вокруг философов, которых можно было узнать по их длинным бородам и небрежному костюму. Щеголи из Коринфа громко смеялись, держась за руки и заставляя любоваться своими волочившимися по земле плащами. Высокие носилки качались над головами. В них возлежали знаменитые гетеры, жены богатых купцов или важных сановников. Непочтительная толпа нехотя давала дорогу носильщикам.
