Милош Кратохвил - Магистр Ян
Пятеро стражников обступили Йиру и направили на него свои алебарды, а шестой подбежал к нарам, схватил топор и подал его священнику.
В это время к священнику подошел Мартин.
— Опомнись, отец! — спокойно и твердо сказал он. — Если ты отнимешь у плотника топор, плотник наверняка станет нищим. Тогда он не только ничего не заработает для семьи, но и не прокормит себя.
— Чего суешься не в свое дело! — оборвал священник Мартина. — Пусть он скажет спасибо за то, что его не заковали в кандалы. Пошли! — приказал он и, повернувшись к дверям, скрылся в темноте вместе с латниками.
Йира стоял неподвижно, ошеломленный неожиданным набегом. Его кулаки крепко сжались от гнева.
— Проклятые скоты! Собаки! Антихристы!
* * *Все священники постятся.
Даже воду пить боятся.
Во спасенье не грешно
Пить лишь чистое вино.
Воду хлещет всякий скот,
Пей вино, друг, — твой черед!
Тощий студент, помятые, дряблые щёки которого разгорелись от вина, поднялся со своей скамейки и, неуверенно опираясь левой рукой о стол, показал кубком на пожилого лысого священника, сидевшего во главе стола. Гости закричали:
Чей же тост — ой-ой, ой-ой?
Твой!
Все ждали тоста хозяина дома, фарара Войтеха. Он встал с кресла и взял кубок. В его сторону повернулось девять гостей. Кроме студента, здесь оказались оба священника, продававшие индульгенции у Тынского храма: Протива, фарар костела святого Климента (это он, наводя порядок у Тынского храма, прогнал нищих), и маленький худой попик, который отобрал топор у Йиры. Со святыми отцами сидели четыре молодые женщины, — их губы были ярко накрашены, а груди выступали из низких вырезов корсажей. Богатый стол, заставленный полными до краев мисками, соусниками и жбанами, привлек этих людей к фарару Войтеху. Среди яств выделялся огромный серебряный поднос с жирным, покрытым золотистой корочкой, жареным гусем.
Хозяин нарочно оттягивал время и, возбуждая нетерпение гостей, медленно поднял бокал.
— За святого отца! — желая ускорить произнесение тоста Войтехом, сказал костлявый монах.
— За него мы уже пили! — возразили другие.
— За пятую долю от продажи индульгенций, — предложил студент, указав кубком на обоих монахов.
Хозяин отрицательно помахал рукой:
— Будьте серьезны, преподобные братья. Я предлагаю выпить за то, что более всего волнует сейчас каждого истинного христианина. Я провозглашаю тост за тот день — а он уже недалек, — когда мы, как гуся, что лежит на подносе, поджарим самого Гуса.
— Pereat! Pereat Hus![29] — закричали святые отцы и, чокнувшись со своими дамами, опустошили кубки.
Ехидная усмешка на лице фарара Войтеха сменилась злой. Священник схватил нож и взмахнул им.
— Вот так его! Так! — И Войтех вонзил нож в гуся.
Гости помогали фарару раскладывать кушанье по тарелкам, усердно стараясь захватить себе лучший кусочек. Только обрюзгший, сильнее прочих опьяневший монах продолжал заниматься своим прежним делом: толстыми пальцами, неловкими от хмеля, он пытался проникнуть за корсаж своей молоденькой соседки.
— Вначале еда, а потом — дело! — одернула проститутка монаха, который мешал ей побольше положить в тарелку.
Гости мигом раскромсали гуся, и на подносе остался один позвоночник. Без особого воодушевления его забрал тощий попик.
— Сейчас, пожалуй, самое подходящее время покончить с Гусом, — сказал монах с лошадиной головой, вертя в пальцах гусиную ножку и жадно обгладывая ее. — Вся Прага сыта его бунтарством. Сегодня, когда я продавал индульгенции…
— Братья, клянусь богом, — смаковал фарар Войтех свою порцию: — теперь Гус попадет в ловушку. Он обязательно выступит против индульгенций. Как только Гус сделает это, тут ему и крышка.
— Мы не можем быть уверены, что он решится на это, — сказал, повысив голос, Протива.
— Кто это — мы? — зло одернул его хозяин.
— Кто?.. Мы — архиепископская консистория…[30]
— Тоже мне консисториальный советник! — ехидно захихикал патер Войтех. — Не строй из себя бог весть кого, братец! Ты рад-радехонек, когда тебя пустят в приемную архиепископского дворца, да и то если сунешь кому-нибудь в зубы лакомый кусочек. Видишь ли, — обратился он к костлявому монаху, — фарар Протива слушает проповеди Гуса в Вифлееме и доносит о них в консисторию.
— А откуда у нее самые свежие сведения о Гусе? — петушился обиженный Протива. — От меня…
— Тебя за доносы и выгнали из Вифлеема!.. — подзадорил спорщиков пьяный студент, доедая гуся и стараясь губами вырвать конфету из накрашенного рта своей хорошенькой соседки.
— Молчи ты, щенок! — крикнул на него хозяин. — Ты не имеешь права даже заикаться о том, о чем могут говорить преподобные братья! — И он снова повернулся к монаху: — Наш любезный фарар Протива был первым проповедником в этой проклятой — порази ее громом! — капелле.
— Давай, бранись! — не мог успокоиться Протива. — Фарар Войтех бесится потому, — объяснял он гостям, — что никто не ходит на его проповеди… В воскресенье прихожане бегут мимо него прямо в Вифлеем!
— Если бы только мимо него!.. Похуже — мимо его церковной кружки! — заметил студент, который никак не маг удержать свой злой язык за зубами.
Хозяин сердито накинулся на студента:
— Ты что дерзишь!.. Ты приходишь ко мне только позорить меня… жрать и пить…
Другие не дают —
Они худшее пьют! —
озорно пропел студент.
Вино уже ударило в голову отца Войтеха. Он замахнулся на студента, но соседка, спасая парня от гнева, неожиданно бросилась в объятия фарара:
— Преподобный отче! Не покалечь моего студента!
Патер немного остыл. Студент воспользовался этим:
— Мир, преподобные братья! Да будет мир между вами! Я вижу, в своем гневе против врага нашей святой церкви вы на редкость едины.
— Верно, верно! — охотно подтвердил тощий попик. — Все едины в защите интересов церкви.
— Следовательно, fratres venerabiles,[31] предадимся общему святому созерцанию. — И он, бренча струнами своей лютни, запел:
In nomine Bacchi et Veneris et pleni ventris…
Славлю я Бахуса, сытый живот и Венеру.
Господи, грех триединый портит святую веру:
Грех — спать ночью без подружки,
Грех — когда вина нет в кружке,
Грех тягчайший — если редки
В кошельке твоем монетки!
На другом конце стола тощий попик несмело наклонился к Противе. Преисполненный глубокого уважения и зависти к богатству святых отцов, он пресмыкался перед ними.
— Преподобный отче, мы все знаем, что вы имеете большой вес в консистории, — скромно заговорил он. — Не могли бы вы помочь мне, бедняку? У меня не на что приобрести выгодный церковный приход. К моему приходу приписана одна голытьба. Я выколачиваю из нее то, что должна получать церковь, с помощью стражников, не брезгуя никакой дрянью. Не могли бы вы выхлопотать мне право на продажу индульгенций?
Фарар Протива высокомерно взглянул на неожиданно объявившегося просителя:
— Минуту назад ты сказал, что у тебя нет денег. Как же я, не зная, достоин ли ты этого, поручу тебе продажу индульгенций?
— Я охотно согласился б… Я был бы признателен вам… — лепетал попик. — Я готов отдать половину своей доли тому, кто поможет мне.
Протива сразу смекнул:
— Об этом говорят не здесь, глупенький. Зайди-ка ко мне завтра…
Хотя хозяин изрядно охмелел, однако он кое-что услышал из их разговора и вмешался:
— Что с вами? Здесь не место для торговых сделок!
Если вдоволь пьешь вина.
Жажда в гробе не страшна… —
не унимался студент.
В тот момент, когда губы гостей прилипли к кубкам, неожиданный стук в наружные двери нарушил тишину.
— Костлявая пришла за нами — завопил толстый монах. — Нашел время петь о гробе — накинулся он на певца.
Девушки завизжали. Первой пришла в себя Катушка:
— Не сходите с ума — это Дорка! Я сказала ей, чтобы она пришла сюда — ведь нас четверо, а святых отцов пятеро. Ты не в счет! — одернула она монаха толстяка, который пытался обнять ее.
— Я иду к Дорке или как ее там!.. — сказал хозяин. Держа кубок в одной руке, он взял в другую подсвечник и осторожно вышел в сени.
У порога, в полумраке звездной ночи, еле виднелась фигура сгорбленной женщины. Сделав еще один шаг, фарар поднял подсвечник. Свет упал на бледную худую женщину, одетую в лохмотья. Она держала в руках какой-то темный сверток.
«Нет, это не пятая», — сообразил патер Войтех, и душа священника закипела негодованием против дерзкой нарушительницы его покоя. Он накинулся на нее:
