Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Книга 2
Президента бесило это безрассудное упрямство человека, который часто носил военный мундир или комбинезон, похожий на форму солдата-десантника, но буквально на глазах превращался в старомодного киплинговского героя в шлеме колонизатора и с хлыстом в руке.
— Совершенно верно! — воскликнул Рузвельт в ответ на самодовольное замечание Черчилля. — Ведь именно из-за этих торговых соглашений, подкрепленных силой оружия, народы Индии и Африки, всего колониального Востока — и Ближнего и Дальнего — жили в условиях нищеты и бесправия.
Черчилль швырнул тлеющую сигару в пепельницу и вскочил, резко отодвинув кресло. Лицо его так налилось кровью, что, казалось, он вот-вот рухнет, сраженный апоплексическим ударом.
— Как вы изволили сказать, сэр? — судорожно сжав пальцы, прерывающимся голосом спросил он. — Правильно ли я вас понял? Вы ставите под сомнение правомерность исторически сложившейся британской системы колоний и доминионов? Я вынужден вас разочаровать. Британия не имеет ни малейшего намерения лишиться своих позиций на земном шаре — будь то в сфере торговли или политики. Система, обеспечившая величие Англии, после войны должна быть восстановлена в прежних масштабах.
— Успокойтесь, мой дорогой Уинстон, сядьте, прошу вас, — сказал Рузвельт, указывая на кресло. — Ведь я же не предлагаю ввести в вашей империи коммунизм. Вы прекрасно знаете, что в этом вопросе у нас с вами никаких разногласий нет...
Он подождал, пока тяжело дышащий Черчилль опустится в свое кресло, и продолжал:
— Ведь речь идет о другом, Уинни. Рассудите спокойно и здраво: разве мы сможем обеспечить прочный мир, если откажем многим народам в праве пользоваться его благами? Вы полагаете, что народы сражаются против «нового порядка» Гитлера ради того, чтобы вернуть старый порядок королевы Виктории?
— А вы за какой порядок выступаете? — сквозь зубы проговорил Черчилль.
— Да все же очень просто, мой дорогой Уинстон! — ответил президент. — Надо лишь помнить, что мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом и не в девятнадцатом. А это значит, что уже невозможно игнорировать определенные истины. Благосостояние всех народов необходимо обеспечивать путем повышения их жизненного уровня, путем просвещения, путем улучшения медицинской помощи и так далее... А торговля? Если мы берем у страны сырье, то обязаны компенсировать его соответствующим образом. Право сильного здесь неприменимо.
— Вы, конечно, имеете в виду прежде всего Индию? — скривив губы в презрительной усмешке, произнес Черчилль.
— Индию в числе прочих колоний. Я хочу вас спросить еще раз: как можно вести войну против фашистского рабства и при этом стремиться к восстановлению рабства колониального? Наши расхождения я сформулировал бы просто. Вы говорите: «Да здравствует колониализм!» А я отвечаю: «Да здравствует конкурентная — то есть свободная — торговля!» Вы за право сильного, а я — за разумное управление с помощью доллара и фунта. И я верю, что ваш исторический опыт, ваш здравый смысл заставят вас признать правомерность моего лозунга.
— Из реальных лозунгов у нас пока есть только один — открыть второй фронт на Балканах.
— Отложим этот вопрос до переговоров со Сталиным, — примирительно ответил президент. — По рюмке бренди в знак нашего согласия?.. Приттиман!
— Да, Люси, — словно вспомнив вдруг о ее существовании, сказал Рузвельт, — разговор с Черчиллем был нелегкий... Знаешь, мне пришла в голову одна мысль... Собственно говоря, ничего нового, но, разглядывая марки, я невольно вернулся к этой мысли. Ведь все страны, марками которых мы только что любовались, — английские колонии. Ты подумай только! В середине двадцатого века существует рабство, как бы его ни именовали официально. Рабство во имя чего? Во имя умножения богатств Британской империи... А теперь скажи мне: во имя чего, по-твоему, сражается Черчилль?
— Во имя разгрома Гитлера, конечно, — ответила Люси.
— Да. Это верно. Уинстон — храбрый солдат и умный человек. Только у него, как говорят французы, «esprit mal tourne» — «ум повернут не в ту сторону». Да, он хочет разгрома Гитлера. Но одновременно он мечтает о другом. Гитлер сражается за «тысячелетний рейх». А Черчилль — за тысячелетнее существование колониализма. Как ты полагаешь, допустят это бог и человечество?
— Я... я не знаю, Фрэнк... Ведь до сих пор допускали.
— Но допустят ли в будущем? Допустят ли после того, как злодей, задумавший превратить весь мир в свою колонию, будет разгромлен? Допустят ли это люди после того, как они сражались за свободу — и в войсках нашей коалиции и в движении Сопротивления?
Люси смотрела на любимого человека широко раскрытыми глазами. В них, казалось, застыло удивление. Никогда еще Рузвельт не высказывал своих политических взглядов с такой резкостью и определенностью. О, конечно, в беседах они не раз касались политики — президент поносил продажных политиканов, выражал недовольство тем или иным министром, но такие решительные высказывания о колониализме она услышала впервые.
— Эти твои взгляды для меня несколько неожиданны, — робко заметила Люси.
— Я их не афишировал, чтобы не затевать свару с колониальными державами, прежде всего с Британией. Но от близких людей — таких, скажем, как Гопкинс или Моргентау, — я никогда не скрывал моего отношения к колониализму. Теперь, когда я умру, останется еще один свидетель…
— Не смей говорить о смерти, Фрэнк! — с несвойственной ей истеричностью воскликнула Люси.
— Хорошо, хорошо, — покорно согласился Рузвельт, — я обещаю тебе жить вечно, хотя мудрецы утверждают, что жизнь после первых ста лет превратилась для Мафусаила в пытку. Но сколько бы ни потребовалось лет для того, чтобы избавить наш мир от колониализма, я согласен…
— Мне неважно, для чего, но я хочу, чтобы ты жил. Просто жил.
— Не хочу я «просто жить»! — прервал ее президент. Неожиданно резким движением он отбросил альбом с марками на заднее сиденье и продолжал: — Но законы природы неумолимы, и когда-нибудь я все же умру. А ты еще будешь жить — ведь ты моложе меня и, к счастью, здорова. И если новый «радиопоп», не Кофлин, — надеюсь, черт не замедлит прибрать его к себе, — а какой-нибудь другой станет называть меня «красным», ты встанешь и скажешь во всеуслышание: «Он не был коммунистом. Он просто любил людей, а это немало».
Рузвельт понизил голос, словно опасаясь, что его могут подслушать, и продолжал быстро, почти скороговоркой:
— Ты знаешь, что в Бритавской Гамбии средняя продолжительность жизни меньше тридцати лет? Там коровы живут дольше людей... А в Индии, Бирме, на островах Малайского архипелага... Это же не жизнь! Ты знаешь, что можно было бы сделать в Африке, если бы не расхищали ее богатства? Там можно... Да, я уверен, там можно было бы создать такую гигантскую ирригационную систему, что на ее фоне долина «Импириэл Вэлли» в Калифорнии выглядела бы капустной грядкой!
Президент умолк. Он был взволнован до крайности и тяжело дышал. Люси вдруг стало страшно. А что, если вдруг... Врача поблизости нет. Она не знала, как отвлечь Рузвельта от тревожных мыслей.
Немного помолчав, он добавил уже гораздо спокойнее:
— Что касается меня, то я буду счастлив предоставить независимость Филиппинам. И это только начало.
— А с Черчиллем ты тогда все же договорился? — неожиданно спросила Люси.
— Мы договорились обо всем, кроме коренного вопроса, — весело ответил Рузвельт.
— Какого? Или это государственная тайна?
— Тайна, но я ее раскрою. Ты знаешь, что всем напиткам я предпочитаю коктейль «Манхэттен», божественную смесь виски и вермута. А Черчилль его терпеть не может и всей душою предан шотландскому виски в чистом виде. Здесь мы не пришли к соглашению.
Президент умолк. Молчала и Люся, Думая о чем-то своем, он машинально повернул ручку радиоприемника.
Из небольшого репродуктора полились звуки музыки. Она ворвалась — вернее, втекла, — в машину, так сказать, с полутакта, и сразу же определить, что за мелодию передает радиостанция, было трудно.
И вдруг Рузвельт, схватив Люси за руку, спросил:
— Ты знаешь эту песню?
Люси прислушалась.
— Но ведь это же «Meadowland»! — сжимая ее руку, воскликнул президент. — «Луга»! — И добавил печально: — Сейчас они пропитаны кровью...
— Да, да, — склоняясь к приемнику, проговорила Люси, — это русская песня, ее часто передают в последнее время.
— А ты знаешь, как она поется в оригинале? Слушай! — И своим высоким баритоном Рузвельт, выждав несколько тактов, не то спел, не то произнес речитативом: «По-льюшка, по-оля...»
— Ты знаешь текст по-русски? — удивленно спросила Люси.
— Нет, только начало первого куплета. По-русски песня так и называется «Польюшка, поля...»
— Но откуда ты…
— Первый раз я услышал эту песню в Тегеране. Ее пели русские солдаты. Мне очень понравился мотив. Я попросил Болена — он ведь прекрасно говорит по-русски — узнать, что это за песня. Он мне подробно все рассказал. Песня посвящена героям гражданской войны в России.
