Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
Но для того, чтобы читатели не посчитали Тито Вецио распутным мотом, которых в ту пору немало шаталось по улицам Рима, мы должны сказать, что природа щедро одарила юного героя утонченным вкусом, стремлением ко всему изящному, а главное — необыкновенно добрым, отзывчивым сердцем. Он никогда не отказывал нуждающимся. Тито имел друзей, которым был готов отдать в любой момент все, что бы они не пожелали, но терпеть не мог паразитов и лизоблюдов. Он любил роскошь, разбирался в картинах, статуях и всегда их покупал за наличные деньги, не пытаясь, как некоторые патриции, приобрести их самыми неблаговидными путями. Он любил красивых женщин, но никогда не искал богатых или знатных невест. Тито не имел пристрастия к вину, оно нравилось ему только потому, что за винной чашей собиралась веселая компания его друзей. Игру он ненавидел как самую пагубную душевную язву, которая развращает, возбуждает жадность, постоянно обманывает надежды, портит человека, делает его завистливым и бороздит лицо преждевременными морщинами. Тито любил хороших лошадей, собак, зрелища, музыку, танцы и охоту, но особенно — хорошие книги и круг симпатичных ему друзей, сопровождавших его повсюду: на форуме, в городе, загородной вилле, гимнастике, бане, днем и ночью. Но больше всего ему нравилось щедрой рукой раздавать деньги действительно нуждающимся, не заботясь об их благодарности, хотя одно слово искренней признательности было ему дороже всех военных наград. Эти постоянные пожертвования были для Тито столь же естественны, как еда, питье или сон. Причем он раздавал деньги всем нуждающимся, а не подкармливал, подобно некоторым богачам, кучки негодяев, готовых ради ежедневных подачек на любой поступок вплоть до убийства, лишь бы сохранить подольше расположение своего господина. Нет, Тито был эпикурейцем настоящей школы афинских садов, которых, правда, Гораций обозвал стадом свиней, но не учел при этом, что, по своим собственным словам, сам безусловно должен быть отнесен к их числу.
В эпоху, предшествовавшую междоусобным войнам, в Риме возникло множество партий, и Тито Вецио всегда принадлежал к той из них, которую считал самой справедливой. А поскольку нередко случалось, что ни одна из враждующих партий не отличалась благородством поставленных целей, то молодой человек, не стесняясь, говорил правду в глаза и ограничивался ролью защитника побежденных, сдерживая жестокость победителей.
Ловкий и неутомимый во всякого рода играх, что, как известно, составляло одну из основ римского воспитания, он не имел себе равных в беге, прыжках, плавании, борьбе, кулачном бою. Никто не умел лучше его укрощать лошадей, управлять ими и фехтовать. Храбрость его, также как и красноречие, были общеизвестны. Всем этим талантам и способностям молодого Вецио его противники противопоставляли два огромных с их точки зрения недостатка, сводившие на нет все его достоинства: отрицание богов и расточительность. Тито Вецио был учеником эпикурейца Зенона, а потому очень скоро, благодаря умению логично мыслить, отделался от призраков римских богов, за что все окружающие ханжи не упускали случая оклеветать его, выдумывая то, что бедному юноше никогда не пришло бы в голову. Не веря в римских богов, Тито Вецио тем не менее был всегда добр, любил людей, но не в угоду Олимпу, а потому что считал их братьями. Он делал добро потому, что ему было приятно помогать ближнему, снисходительно переносил недостатки дурных людей, стараясь всегда сохранять спокойствие. А поскольку Тито Вецио был эпикурейцем, он очень ценил слова Платона, который говорил, что надо любить добродетель, потому что она прекрасна. Вот такой человек подходил к дому отца, которого не видел вот уже почти четыре года.
Оставив своего друга в одном из темных углов портика, юноша подошел к двери дворца и постучал по ней молотком. При первом же ударе послышалось бряцание цепи и лай собаки. Затем раздались звуки шагов и послышался удушливый кашель.
— Кто там стучится? — спрашивал привратник. — Знакомый? Хм… не узнаю голоса… Сейчас, сейчас. Аргус, молчи! Хм… кто бы мог стучаться так поздно? Кажется, не из обычных гостей… Аргус, молчи, кому говорят! Что ты все прыгаешь и скребешься в дверь?.. и все вертишь хвостом. В самом деле, разве это приятель стучится? Ох, мало друзей ходит сюда, очень мало. Стучись, стучись, милейший, а я все-таки тебе не отворю, пока не узнаю, кто ты такой?
— Это я, Марципор. Разве ты не узнаешь моего голоса?
— Боги всемогущие, это же мой Тито! О, Аргус, Аргус, как ты был прав, обрадовавшись. А я, старый дурак… Тито, господин мой, дитя мое, наконец ты вернулся. Прости старого слугу, что не узнал твоего голоса.
Говоря это, привратник поспешно открыл дверь, упал перед юношей на колени и крепко расцеловал его руки. Аргус, большой и сильный пес эпирской породы, радостно прыгал вокруг. При этом стоял непрерывный звон, потому что как собака, так и привратник были прикованы к своим конурам. Боясь, как бы шум не привлек внимание слуг, привратник запер дверь, выходившую из протира в атриум и внутренние покои.
Тито заметил боязливую суетливость старика, и ему стало невыносимо тяжело.
— Ты прав, Марципор, — тяжело вздохнув, сказал молодой человек. Если бы кто-то донес ему, что я осмелился перешагнуть порог запретного для меня отчего дома, то, возможно, он приказал бы вышвырнуть меня вон, как злейшего врага или докучливого нищего. Да, в отцовском доме у меня осталось только два друга: мой старый Марципор и Аргус.
— Тито, умоляю, пойдем в мою сторожку, ты в ней спрячешься от взглядов злобных и завистливых слуг, которые в последние годы расплодились здесь, как плевелы на заброшенном поле. С того дня, как старый господин вернулся из своего злополучного путешествия, все изменилось. Старые невольники проданы или сосланы в имения и заменены новыми, скучными, молчаливыми, странно одетыми, с отвратительными рожами и такими же душонками. Из прошлого остались только я да бедный Аргус, на которых никто не обращает внимания, потому что привыкли бояться только друг друга, а стоит ли бояться двух старых, бедных существ, да к тому же еще вечно сидящих на цепи?
— Да, мой милый Марципор, у вас все тут очень сильно изменилось, и не скажу, чтобы эти перемены были мне по душе. А теперь скажи мне, как поживает отец, здоров ли он?
— Здоровье его, насколько мне известно, не особенно хорошее. Впрочем, я его редко вижу. С некоторых пор он никого не принимает и даже обедает далеко не каждый день. У нас уже нет прежнего оживления, суеты, веселья. Подаяния тоже уже давно не раздают. На дворе, если ты помнишь, всегда стояло множество лошадей, носилок, колесниц, сновали туда-сюда повара, невольники, слуги, приезжали гости — теперь пустыня. Только трава пробивается сквозь мраморные плиты. Залы, в которых раньше постоянно играла музыка, слышалось пение, веселый смех, теперь позабыты и заброшены. Огромные молчаливые покои внушают страх, как гробницы или могилы. Каждую ночь к нам являются какие-то странные существа, закутанные в длинные плащи с капюшонами. Не то привидения, не то воры, не то шпионы или разбойники, ежедневно в один и тот же час они подходят к эти дверям, говорят условленный пароль и молча, как призраки, отправляются внутрь дворца. Они и сегодня должны прийти.
— А когда они возвращаются назад?
— Сюда они никогда не возвращаются, их, по всей вероятности, выпускает сам господин через подземные ходы, которых, как ты знаешь, у нас во дворце имеется несметное количество.
— Странная таинственность, но скажи мне, в последний раз, когда ты видел отца, он был здоров или болен, весел или печален?
— Он мне показался исхудавшим, состарившимся, слабым и вообще сильно опустившимся. Только в одних глазах и осталась жизнь, но они блестят как-то странно, сказать по правде, я боюсь, как бы он не сошел с ума.
— Бедный отец.
— Соседи говорят разное. Одни утверждают, будто твой отец привез из Египта вместе с мудростью Гермеса и секрет изготовления золота, другие же уверяют, что он устраивает в своем дворце тайные вакханалии, третьи вообще… а, ладно, к чему ерунду повторять. Но нашелся-таки один человек, который подал на него жалобу судебному квестору, но бедняге не поздоровилось. Судья ему не поверил, а на следующую ночь…
— Ну-же, говори!
— Когда он проходил по одному из переулков города, удар кинжала вынудил замолчать его навеки.
— Бедный мой отец! Кто же смог поймать его в свои сети? А обо мне он хоть раз когда-нибудь вспоминал?
— Нет, но я видел, как он заплакал, когда при нем упомянули о тебе.
— Кто же напомнил ему обо мне?
— Я.
— Ты, добрейший Марципор? Каким образом?
— Надо тебе сказать, что одно время у него появилась странная манера часа за два до ужина куда-то отправляться на носилках. Как мне говорили, сначала он посещал Форум, Марсово поле, вообще места, которые обычно посещает избранное римское общество, а потом стал искать самые уединенные улицы, бывал только в самых глухих частях города и, видимо, избегал людей. Потом начал выходить из дома в точно определенный час. Вскоре прогулки его делались все реже и реже и наконец совсем прекратились. Однажды, когда он проходил мимо моей сторожки, я побежал отворить дверь и сказал, почтительно преклонив голову: «Здравствуй, добрый господин Марко Вецио, отец Тито Вецио». Он немедленно отвернулся, но я увидел, как он утер слезу, невольно выступившую у него на глазах.
