Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга 1
— Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
— Раньше бы князю на меня доносил. Топерь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пошто ему мужик захудалый?
— Черпая душа у тебя, Мамон. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную.
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся и зло прохрипел:
— Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
— Я смерти не боюсь. Много раз близко её видел, когда с крымцами да ногаями[33] в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
— Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов сверкнул очами.
— Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоёй руки — потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся, лицо его перекосилось, дрогнула рука с пистолем.
— Нешто столбцы те сохранились?
— Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил за горло.
— Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
— Смерть приму, но не выдам, — твердо сказал Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал; пожевав губами, спросил:
— Отчего при князе смолчал?
— О том мне знать, — уклончиво отозвался Пахом.
— Хочешь, я тебе денег дам? Десять рублев[34] отвалю.
— Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
— У-у, дьявол! — злобно воскликнул Мамон. — Пошто звал?
— Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
— А язык свой на замок запрешь?
— Выпустишь — смолчу, — пообещал Пахом.
Мамон что-то невнятно буркнул и, глухо стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду, возле красного крыльца и направился в княжьи терема.
— Дозволь, князь, слово молвить? — с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем[35] самопалы и пистоли.
Князь собирался на озера — самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало — князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
— Чего стряслось?
— Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов в подвал свели. Седни мужики смирились — вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча без дела держать. Прикажи выпустить, князь.
— Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? — сердито проговорил Телятевский. — В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
— Да шум не велик был, князь, — пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. — А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.
— Довольно языком молоть, — оборвал пятидесятника Андрей Андреевич и приказал, — мужиков из подвала выгнать, кнутом поучить — и за соху.
Глава 6. БОРТНИК В СЕЛЕ ВОТЧИННОМ
Матвей вышел из дремучего бора на обрывистый берег Москвы-реки, перекрестился на маковки храма Ильи Пророка и глянул на село, раскинувшееся по крутояру.
Вечерело. Солнце спряталось за взгорье. Скользили по реке розовые тени. В густых прибрежных камышах пересвистывались погоныши-кулики, крякали дикие утки.
В Богородском тишина.
«Мужики, поди, все еще на ниве, — подумал бортник. — Долгонько князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич».
— Эгей, старик! Куда бредешь? — воскликнул появившийся на том берегу дозорный, выйдя из сторожевой рубленой избушки возле деревянного моста.
Мост — на дубовых сваях. Посередине реки сажени на три зияет дыра: мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам цепями сосновый настил. В былые времена князь собирал немалую пошлину с плывущих по Москве-реке торговых людей и стругов[36].
Теперь купеческие суда проходят беспошлинно. Отменил её грозный царь Иван Васильевич.
Бортник, услышав оклик, ступил на мост и тоже крикнул:
— Соедини мост, родимый! В село иду.
Дозорный широк в плечах, сивая борода клином. Он в поярковом колпаке, кумачовой рубахе, в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке — рогатина, за кушаком — легкая дубинка.
Караульный пытливо вгляделся в пришельца, погрозил ему кулаком.
— Ишь какой борзый! А можа, за тобой разбойный люд прячется, али орда татарская в лесу затаилась.
— Знамо, орда, — усмехнулся бортник и, приставив ладонь к глазам, зорко глянул на караульного и закачал бородой, посмеиваясь.
— Плохо зришь, Гаврила. Я бы тебя в дозор не поставил. Нешто меня, Матвея-бортника, не признал?
— А и впрямь ты. Тьфу, леший. Вон как бородищей зарос, мудрено узнать, — вымолвил Гаврила и принялся крутить деревянное колесо, связанное с настилом железной цепью.
Перейдя мост, Матвей поздоровался с дозорным.
— Как жизнь на селе, Гаврила?
— Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему — мост на погост. Сам-то зачем наведался?
— В лесу живу, запасы кончились. Сольцы, мыслю, добыть.
— Обратно когда соберешься?
— У знакомого мужика ночь скоротаю, а поутру в свою келью подамся. Поди, пропустишь?
— Ты вот что, Матвей… — дозорный замялся, крякнул. — Чего-то кости зудят. Вчера с неводом бродил. На княжий стол рыбу ловил, зазяб. Может, на обратном пути чарочкой сподобишь? Мне тут до утра стоять. Я тебе и скляницу дам.
— Привык прохожих обирать. Ну, да бог с тобой, давай свою скляницу.
Гаврила моложе бортника лет на двадцать. Служил когда-то в княжьей дружине, ливонцев воевал. Возвратившись из ратного похода, пристрастился к зеленому змию и угодил под княжий гнев. Андрей Телятевский прогнал Гаврилу из дружины, отослав его в вотчину к своему управителю. С тех пор Гаврила сторожил княжьи терема и стоял на Москве-реке в дозоре.
«Шибко винцо любит. Федьке замолвить о сем бражном мужике надо. Неровен час — и это в деле сгодится», — подумал бортник, поднимаясь по узкой тропинке к селу.
Мимо черных приземистых бань прошел к ветхой, покосившейся, вросшей по самые окна в землю, избенке.
«Ай, как худо живет мужик», — покачал головой Матвей и открыл в избу дверь.
Обдало кислой вонью. В избенке полумрак. Горит лучина в светце. В правом красном углу — образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи — кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен — тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком заплесневелой соломы.
С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое чумазых ребятишек. Четвертый ползал возле печи. Самый меньшой уткнулся в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего.
Матвей приставил свой посох к печи, перекрестился на божницу.
— Здорова будь, бабонька. Дома ли хозяин твой?
— Здравствуй, батюшка. Припозднился Афонюшка мой на княжьей ниве.
Баба отняла от груди младенца, уложила его в зыбку, смахнула с лавки тряпье.
— Присядь, батюшка. Сичас, поди, заявится государь мой.
Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила.
— Мамка-а, и-ись, — пропищал ползавший возле печи мальчонка лет четырех, ухватив мать за подол домотканого сарафана.
Мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, которая в каждой избе — подспорье. Сбывала пряжу оборотистому, тороватому мужику — мельнику Евстигнею, который бойко торговал на Москве всякой всячиной. Обычно менял мельник у мужиков на малую меру ржи лапти, овчины, деготь, хомуты, пряжу… Тем, хотя и впроголодь, кормились.
Вскоре заявился в избу и Афоня Шмоток. Сбросил войлочный колпак в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидаюче поглядывал на нежданного гостя.
— Из лесу к тебе пришел. Матвеем меня кличут. Живу на заимке, на князя бортничаю, — заговорил старик.
— Как же, слышал. Исай как-то о тебе сказывал… Собери-ка, Агафья, вечерять.
Агафья вздохнула и руками развела.
— А и вечерять-то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.
— И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.
