Владимир Григорьев - Григорий Шелихов
Варнаки толпой стояли у крыльца, топтались в снегу и толкали друг друга, чтобы только согреться, — полуодетые и полуобутые. А над нартами высилась мощная фигура Куча. Меднокрасное лицо его от вынесенных в дороге лишений было неузнаваемо: заострилось, почернело, и сверкали одни только белки глаз да зубы. В ногах индейца под откинутыми мехами виднелось какое-то белое, испачканное кровью пятно…
— Гришата! — кинулась к нему с младенцем Наталья Алексеевна, скорей догадываясь, чем узнавая дорогое ей лицо. — Пу-сти-ите! — закричала она, неистово вырываясь из чьих-то подхвативших ее крепких рук.
— Простынешь!.. Ишь ведь как на морозище выскочила и дитё убивает! — гудели над ней хриплые голоса варнаков. — Иди в избу, живой купец твой… не кричи дуром, не кусайся!.. Дракой беде не пособишь! Кузьмина женку призови, она живо мужика твоего на ноги поставит… Ишь, сомлела, шалая… Возьмите, братцы, у нее младенца!
Храпы ввели Наталью Алексеевну в избу. Вожак артели Хватайка выпростал из-за пазухи своего худого азяма едва завернутое в свивальник тельце ребенка, подошел к подвешенной у печи берестяной люльке, положил в нее младенца, пощелкал перед его носом пальцами, гукнул несколько раз и смущенно отошел, когда дитя заливчато расплакалось.
Варнаки наперебой рассказывали Наталье Алексеевне о своей недавней встрече с Кучем, на себе тащившем нарты, и о том, как они догадались пособить ее хозяину в приключившейся с ним беде.
— Мы хозяина твоего везем, а он, чертушка крашеный, рядком бежит, ружьем его оберегает…
Дождавшись прихода знахарки Кузьминихи, единственного лекаря на весь Охотск, — за ней сбегал кто-то из их артели, — варнаки сочли свою задачу выполненной и гурьбой вывалились из теплой избы в ночь на мороз, не обмолвившись перед захлопотавшейся Натальей Алексеевной ни единым словом о водке и горячих пельменях, которых ожидали в награду за доставку хозяина домой.
Так мореход Шелихов, с верным Кучем, вернулся к пирогам Натальи Алексеевны, покрыв за семьдесят дней свыше тысячи верст непроходимого в разгаре зимы пути из Тигила в Охотск.
Глава третья
Старуха Кузьминиха вылечила обмороженные ноги Шелихова.
— Ламут тебя зазубринами копья и спас, — веско сказала знахарка. — Разворотили рану, кровь из жил и сошла, не загноят ноги теперь… Только ты уж потерпи!
Несколько дней продержала она морехода на холодной половине дома, оттирала ступни снегом и заворачивала в тряпицы с ей одной известными и многократно испытанными мазями. Откармливала жирами с медом, кашицами из ягод и обильно поила таинственными травяными отварами. Только через неделю позволила Кузьминиха внести морехода с окровавленными и заструпившимися ногами в теплую избу. А через месяц Шелихов в пимах, засыпанных мелкорубленной болотного запаха травой, хлопотал в складах компании над сортировкой и разделом промысла.
Накопленные вековым опытом народа лечебные средства, — а их хорошо знала Кузьминиха, — избавили Шелихова от неизбежной, казалось бы, гибельной гангрены. За свое еще более отважное, чем плавание в Америку, странствование по морскому льду из Тигила в Охотск мореход заплатил оставшимся на всю жизнь «стеснением в груди» и утратой способности к пляске, которой он протоптал дорожку к сердцу Натальи Алексеевны. Только об утрате этого былого молодечества он единственно, кажется, и сожалел.
За время трехлетнего странствования Шелихова в заокеанские земли Охотску выпали большие перемены. Охотский комендант полковник Козлов-Угренин был вызван в Иркутск на следствие по поводу его многолетних служебных злоупотреблений: еще бы, двенадцать лет солдатам портовой команды жалованья не платил! Экспедиции Угренина за поборами в свою пользу, — а ездил он в застекленной карете, поставленной на двойные нарты, — получили среди ясачных народов прозвание «собачьей оспы». В экспедициях таких гибло множество упряжных собак, составлявших важнейшее достояние кочевого населения бездорожного края. Иркутские чиновники, выехавшие на такие же поборы в Охотский и Анадырский округа, вернулись с пустыми руками: Угренин обезлюдил и разорил селения кочевников. Свой человек среди хищников, опустошивших приволья северо-восточной Сибири, Угренин, ловко виляя в дебрях судейских канцелярий, лет десять избегал наказания и умер под затянувшимся следствием. Охотский совестный судья асессор Готлиб Кох сразу же после выезда Угренина самочинно вступил в управление портом и, побывав затем в Иркутске с посулами, утвердился в этом звании.
— Как же ты, сударыня, от компанионов моих и пса этого Готлиба схитрилась пушные товары сберечь, каким пугалом воронье отгоняла? — спросил мореход жену до выхода на склады.
— Биллингсом, — с лукавой усмешкой ответила Наталья Алексеевна. — Его заохотила…
— Биллингсом?! — недоумевая, протянул Шелихов. — Чем же ты щепетильника английского при моем добре на цепь посадила? — продолжал он допытываться у жены уже с явными нотками хозяйского и мужского неудовольствия.
Этого капитана Иосифа Биллингса, английского наемника на русской службе, возглавлявшего в 1785–1793 годах правительственную экспедицию по обследованию северо-восточной Сибири и Алеутских островов, Шелихов явно недолюбливал. В Биллингсе мореход видел наделенного правительственными полномочиями конкурента и соперника. Биллингс пытался приписать себе открытие уже найденных русскими людьми Алеутских островов и побережья северо-западной Америки. А Шелихов в этом деле имел в виду, конечно, главным образом себя и свои заслуги.
Мореходов Шелихов обычно уважал, но Биллингс этого уважения не вызывал. Со слов Прохора Пьяных, посещавшего Григория Ивановича во время лежания в избе, Шелихов уже знал, что Биллингс принадлежит к ненавистной ему породе людей, загребающих жар чужими руками. Всю работу, оказывается, как говорил Пьяных, ведет русский капитан военного флота Гаврила Андреевич Сарычев, а Биллингс только разъезжает по краю да забирает меха, выменивая их на казенное продовольствие и вещи.
Было еще одно обстоятельство, которое вызывало досаду и даже беспокойство Шелихова. Мореход вывез с Кыхтака арестованными передовщика Коновалова, изобличенного в нескольких бессмысленных убийствах туземцев, и самозванного фельдшера Бритюкова, спаивавшего работных людей спиртом, доверенным ему для лекарственных надобностей. Пьяных по возвращении в Охотск от берегов Камчатки доставил этих людей к коменданту порта Коху, с тем чтобы отдать их под суд, а тот обоих освободил и направил зачем-то к Биллингсу. Биллингс принял Бритюкова на службу в свою экспедицию, а Коновалова отпустил на родину, куда-то на Колыму.
После разговоров со «штрафными», как называл Пьяных Коновалова и Бритюкова, Биллингс потребовал от Пьяных сдачи судового журнала и бумаг Шелихова.
— Я уж и так и эдак, — рассказывал Шелихову Пьяных, — а он не отстает!.. Хозяин вернется, говорю, у него и спросите. А они, эти бумаги-то, вот они! — показал Пьяных Григорию Ивановичу на принесенный им объемистый рогожный куль. — Все тут собрал и в нетронутости представляю… Я и Наталье Алексеевне, как ни горевала она, что бумаги твои затерялись, отдать не решился, когда приметил, что Биллингс к ней зачастил… У Растопырихи в гостевой избе ему место, а не у честных людей. Там бабы и девки гулящие враз дух запашной с него согнали бы, вражьего сына… Не друг он нам!
Подозрения, сквозившие в словах старого боцмана насчет Натальи Алексеевны, как бы нелепы они ни были, все же оставили в душе морехода саднящую занозу. Шелихов припоминал нарядного и надушенного капитана Биллингса, появлявшегося на людях всегда в камзоле и при шпаге, а это не меховая шкура или промасленный бострог,[12] которые носить приходится ради дела. Еще более неприятные мысли вызывали в нем воспоминания о собственной молодецкой юности и о тех хитроумных, еще недавно со смехом припоминаемых проделках Натальи Алексеевны: проживая молодой вдовой в доме старого деда, она прикрывала так ловко свою близость с ним, Гришатой, единственно ею любимым…
«Проучить бы жену надобно, как отцы и деды уму-разуму жен своих наставляли», — думал Григорий Иванович, но обнаружить перед Натальей Алексеевной засевшую в душе занозу не решался, понимал, что если ошибется — навсегда потеряет друга своих мечтаний и испытанную в превратностях судьбы спутницу жизни. Кряхтел, ворочался, но расспрашивать о Биллингсе духу не набрался.
В один из дней своего вынужденного досуга Григорий Иванович сидел у себя в избе, забавляясь с сыном — наследником его славы и необыкновенных приключений.
— Ты теперь на гроте в дозорной бочке сидишь — Америку высматриваешь… Гляди, Ванятка, не проморгай! — посадил он сына к себе на плечо.
