Гурам Батиашвили - Человек из Вавилона
— Разве мы все не люди? — говорил он с улыбкой. — У всех у нас есть рот и желудок, все мы дышим и все умираем.
Вечно улыбающийся, ни от кого не зависящий Исав говаривал обычно:
— Господь не назначал меня старейшиной золотых запасов, и ключа не давал, чтобы я хранил то, что он даровал мне. Это он раздает злато моей рукой, и я благодарен, что для такого благого дела он избрал меня.
— Не будь у меня эти чурбаны вместо ног, мой дорогой Занкан, ты знаешь, я бы вскочил, как бывало, и бросился тебе навстречу, — воскликнул Исав бен Ханох, ублаготворенный лицезрением Занкана. Занкан сам подошел к нему, нагнулся, обнял и поцеловал в плечо.
Они долго беседовали, пообедали вместе, откушали фруктов, много смеялись (Исав любил рассказывать смешные истории), и, когда солнце стало клониться к закату, Занкан приступил к главному.
— Ты очень дружил с семьей Боголюбских… — сказал он.
— Я и сейчас дружен с ними… Эх, достойным человеком был великий князь!
Занкан рассказал Исаву бен Ханоху о цели своего приезда в землю половскую, хотя умолчал о самом главном — что грузины прочат Юрия в мужья своей царицы. Он сказал только, что некий достойный человек желает сделать его своим зятем, юношу ждет большое будущее, и он просит совета Исава, как подступиться к этому делу.
— Эх, как почитают грузины иноземцев! — с улыбкой покачал головой Исав. — Зачем им Боголюбский, чем он славен?
— Он княжеских кровей и единоверец, — отвечал Занкан.
Исав молчал, уставившись немигающим взглядом на столик с фруктами, потом заглянул Занкану в самую душу и спросил:
— Скажи мне, зачем ты встрял в это дело?
Это был тот вопрос, на который Занкан не имел ответа. Открой он все Исаву, он должен будет сказать, что действует по поручению царского дарбази, а этого ему пока не хотелось делать.
Поэтому, как бы между прочим, он проговорил:
— Меня попросили, а я не смог отказать.
Исав бен Ханох промолчал в ответ.
— А как насчет того, чтобы отвертеться от этого? — наконец спросил он. — Если есть возможность, не пожалей и злата, дабы уклониться от этого дела.
Занкан не произнес ни слова. Было очевидно, Исаву не нравился выбор грузинского вельможи, а Занкан пожалел о своем визите. «Почему я сюда явился, мне поручили договориться с Боголюбскими, а не советоваться с Исавом!»
Но ведь это дело делается во благо Грузии!
— Почему, зачем грузины так льнут к иноземцам? Почему вы думаете, что они лучше грузин?! Я не советую тебе встревать в это дело. Лучше подумай о том, как бы отбояриться от него.
— А если это дело принесет пользу моей стране? — спросил Занкан.
Исав не спешил с ответом.
— Мне нравится выражение «моя страна», — наконец заговорил он, — да, это твоя страна, и ты должен служить ей, но… — Тут Исав сделал паузу. — А если выйдет не так, как ты предполагаешь? Если этот человек не принесет блага твоей стране? — Он умолк. И Занкан молчал. Вошел на цыпочках слуга, неслышно зажег свечи. — Скажу тебе откровенно, Занкан, — продолжил Исав, — Боголюбский не принесет блага твоей Грузии, и когда они убедятся, какого человека избрали в зятья…
Они еще долго беседовали, Исав бен Ханох и Занкан. Когда Занкан ушел от него, на небе сверкали мириады звезд. Он вспомнил Иошуа и подумал: «Да, сидение дома ничего хорошего не приносит, становишься подозрительным и недоверчивым».
И он очень просто обошел ответ, который искал. Он был рядом, совсем близко, а Занкан не заметил его и продолжил путь.
Иохабед
Отец Занкана Зорабабели Мордехай имел обыкновение за несколько дней до Рош Ашани объезжать картлийские деревни и города, где жили евреи. Там он заглядывал в синагоги, просил указать ему дома бедняков. Затем обходил эти дома и одаривал нуждающихся деньгами: Новый год идет, все должны радоваться, кто знает, что нас ждет в следующем году!
У иных даже присаживался во дворе, просил принести колодезную воду, беседовал с хозяином и вновь отправлялся в путь. Домой возвращался под самый Новый год. За новогодний стол садился довольный собой, в хорошем настроении — чем больше он раздавал серебра беднякам, тем отраднее было у него на душе. Он начал свою благотворительную деятельность в тридцатилетием возрасте и занимался ею до конца своих дней. Он никогда никому не посылал денег, сам ходил по городам и весям, сам находил обездоленных. Был уверен, что добро надо творить именно так. В тот день, когда ему исполнилось девяносто два года, он лег вечером в постель, произнес свое обычное «Шма, Исраэл» и заснул.
Наутро он не повторил этих слов — не проснулся.
Иохабед он увидел в Карели в доме Ицхака по прозвищу Хайло. Большеглазая, пышногрудая с маленьким пухлым ртом, она напоминала олененка. «Этому олененку не место в землянке», — подумал Мордехай и повернулся к Ицхаку:
— У меня парень восемнадцати лет, твоей дочери — четырнадцать, — он не отрывал взгляда от Иохабед, — похоже, Господь помог мне найти невесту для сына. Что скажешь на это?
— Ну что я могу сказать, кроме «Амен!», — ответствовал Ицхак.
— Тогда будем считать, что мой Занкан и твоя дочь помолвлены. Мы приедем в Симхат Тору, приготовьтесь к хупе. — Мордехай Зорабабели еще раз взглянул на Иохабед и снова подумал: «Нет, ей не место в землянке». Потом поинтересовался, знает ли она грамоту. Ицхак Хайло улыбнулся:
— Кто дал нам такое счастье, батоно, или деньги, да и нужно ли это вообще… Какое добро от учения?
Зорабабели помрачнел и после продолжительного раздумья сказал:
— Тогда мы поступим так: вот тебе деньги, завтра же начни обучать ее еврейскому и грузинскому письму, а в осенний праздник справим не свадьбу, а помолвку. Поженим же их после Хануки. Это время достаточно для овладения грамотой. Знание — сила, ты ведь слышал об этом.
Перспектива породниться с достойным человеком вряд ли обрадовала Ицхака Хайло в такой степени, как серебро, которое Мордехай, не считая, высыпал из кармана ему в горсть. Потом позвал дочь хозяина, спросил, как ее зовут.
— Отныне ты помолвлена с моим сыном Занканом Зорабабели, — сказал он ей. — Ты должна научиться грамоте, чтобы уметь читать. Твоего будущего мужа Торе обучал такой учитель, которого уже не сыщешь в самом Иерусалиме. — И, повернувшись к Ицхаку, добавил: — Перед помолвкой я пришлю моих людей, они все подготовят. А ее приданое будет ее честность и грамотность.
На следующее утро после возвращения в Тбилиси, Мордехай позвал сына.
— Поздравь меня, сынок, я нашел себе невестку, а тебе жену. Девушку выбрал — такая по городу Тбилиси еще не ходила!
В осенний праздник Симхат Тора они действительно приехали в Карели. Сойдя с коня, Мордехай справился у Иохабед, как идут дела с учебой. Но Ицхак Хайло опередил дочь с ответом: даже самым ретивым, сказал он, не снилось, как она занимается. Мордехай оставил еще одну пригоршню серебра — ничего, де, не жалей для учебы.
За прошедшие два месяца Иохабед еще более похорошела. Мордехай заметил, что и сын и жена одобряют его выбор. Это привело его в хорошее расположение духа. Естественно, ему было невдомек, что познания Иохабед оставались на том же уровне, что и до Нового года. Нужду порождают не только невезение и беспомощность, но и малодушие и недомыслие.
Ицхак Хайло, как истинный голыш, увидев столько серебра, чуть было не лишился сознания. Не мешкая, вырыл в своей же землянке ямку, ссыпал серебро в горшок и закопал. А сверху покрыл рогожей. Ночами Ицхак спал на рогоже, а днем сидел тут же, уставясь на заветное место горящим взглядом и думал: «Ну чем я не султан?! Захочу, справлю себе пятьдесят атласных халатов и кош!» Жене не сказал, что стал обладателем такой кучи серебра, и уж тем более дочери. «А какое ей до этого дело?! Она здесь гость. Не сегодня-завтра появится тот человек, заберет ее и конец!» Учить Иохабед грамоте ему и в голову не приходило. «Моя дочь и так прекрасно все знает: умеет варить горох и стирать белье на речке. Чего же еще?!»
Побывав на свадьбе и оценив богатство свояка, Ицхак Хайло вернулся домой другим человеком — исполненным спеси и чванства. На вчерашних своих сотоварищей смотрел свысока — кто вы, мол, такие в сравнении со мной. А карельцы — будь то грузины или евреи — угощали его тычками по голове: ты, мол, вообразил себя ханом на селе?! На что Ицхак Хайло отвечал: плевал я на вашего хана, мать его за ногу.
Он не отходил от рогожи, днями и ночами лежал или сидел на ней, бормоча себе под нос: «Чем я не хан? Ну чем я не хан?!»
— Вставай наконец, — кричала ему жена, — пойди пройдись по деревне! Что ты сторожишь эту рогожу?!
«Попробуй не посторожи, — думал Ицхак, — черти сразу ею завладеют». Опасение за свою мошну и постоянное соперничество с гипотетическим ханом помутили его сознание. Он стал забывчив и рассеян, постепенно болезнь прогрессировала и очень скоро обострилась настолько, что он и не помнил, почему сторожит свою рогожу. Он слег и уже не мог подняться с нее. Разумеется, о кладе, зарытом под рогожей, он и думать забыл и спустя время отдал Богу душу, будучи таким же убогим, каким был до появления Мордехая Зорабабели. Жена не знала о зарытом в землю кладе, и Ицхака похоронили на деньги, собранные сельчанами.
