Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
Сократ пришёл вместе с Критоном, с которым, кажется, не расставался никогда.
— Критобул говорил мне о Федоне, — сказал Платону Критон, — я дам денег на выкуп. Следует лишь уговорить Алкивиада.
Критобул явился позже отца, поскольку Сократ послал его за фиванцами, Симмием и Кебетом, — им трудно было самим найти дом Платона.
Алкивиад пришёл с Периклом-младшим и привёл с собой гетеру Тимандру. Со своей спутницей — юной сиракузянкой — прибыл и Аполлодор. Поэт Агафон для украшения пира привёл сразу троих танцовщиц, захватив также тимпаны, цимбалы и свирели. Антисфен пригласил рапсода Никия из Пирея. Сказывали, он знал наизусть всю «Одиссею» Гомера, а также множество стихотворений фиванца Пиндара, прославившегося в Афинах тем, что воспел блистательную победу над персами при Саламине. Эту поэму исполняли почти все рапсоды — как афинские, так и бродячие. Особой популярностью среди афинян пользовалась глава о том, как Фемистокл перед решающей битвой с персами собственноручно принёс в жертву богу Дионису-Пожирателю-Сырого-Мяса трёх племянников персидского царя, ранее захваченных в плен. Фемистокл задушил юношей на своём флагманском корабле на виду у всего флота.
Платон не мог слушать эту часть поэмы без душевного содрогания: так ужасен был древний обычай — приносить на алтарь победы человеческие жертвы! И без того военные победы стоят многих и многих человеческих жертв.
Пришедших со своими хозяевами рабов отвели в другую часть сада, там для них тоже разожгли костёр и приготовили ужин. Платон повелел даже отнести им покрывала и циновки, чтобы рабы после ужина могли прилечь и поспать, пока хозяева пируют у старого платана.
Лет триста тому назад беотийский пастух Гесиод, поэт и рапсод, составил каталог женщин-прародительниц знатных родов. Этот труд Гесиод предварил мифом о том, как Зевс приказал сотворить женщину в наказание людям за обретение огня, украденного Прометеем у богов. Зевс созвал богов и богинь и приказал сотворить привлекательное чудовище, западню и пропасть бездонную с крутыми стенами, соединив искусно сырую глину, пагубные желания, коварство и бесстыдство. Никто, кроме Гесиода, не поведал людям об этом мифе, а потому можно допустить, что старый ворчун и холостяк сам же его и придумал в отместку какой-нибудь женщине, однажды отвергшей его любовь. Теперь этот миф все мужчины в Элладе любят рассказывать своим нелюбимым жёнам, коварным любовницам и непослушным, неверным гетерам. Платон вспомнил сейчас этот миф, неожиданно ощутив горячий протест против нелепой выдумки Гесиода. Юноша глядел на Тимандру, устроившуюся на ложе рядом с Алкивиадом, и не находил ничего столь совершенного, с чем можно было бы её сравнить. Таким же прекрасным мог быть лишь её создатель, тот незримый, неведомый, безымянный творец, что любуется собой в своём искусном произведении, как красавица — отражением в зеркале. Малейшее движение тела восхитительной гетеры волновало и очаровывало — тянулась ли её нежная рука к чаше, чтобы передать её Алкивиаду, поводила ли она плечом, с которого то и дело спадал схваченный золотой фибулой пеплос[39], поворачивала ли голову или придвигалась ближе к Алкивиаду, обнимающему её одной рукой за талию, шевелила ли прелестными губами, что-то говоря. Взгляд же её, случайно брошенный в сторону Платона, обжигал и заставлял забыть обо всём — о пире, о гостях, даже о себе самом. Оставался лишь один восторг. И если возможно существование вне мира, вне тела, в одном лишь восторге любви, если это и есть истинное бытие души, созерцающей совершенство, то вот и цель неземного блаженства, и путь к нему — любовь к прекрасному.
Гости говорили о чём-то, спорили, но Платон не слышал. Подошёл и сел рядом с ним на ложе Критобул, но он не заметил, пока тот не потряс его за плечо и не сказал:
— Подойди к Алкивиаду и поговори с ним о Федоне.
— Но там... — Он хотел сказать, что там Тимандра, но вовремя осёкся и спросил: — Удобно ли это делать во время пира? Может быть, лучше потом, утром, когда гости станут расходиться?
— Удобно, — настоял Критобул. — К тому же ты не знаешь, когда Алкивиад вздумает уйти.
— Хорошо, — согласился со вздохом Платон. — Я задумал это дело, мне и страдать.
Он собрал всю свою решимость и направился к ложу Алкивиада, обходя Критона, Агафона и Антисфена. Критон задержал на мгновение Платона и сказал:
— Говори так, чтобы не слышал Сократ.
Прежде чем Платон успел заговорить с Алкивиадом, Тимандра ослепила его радостной улыбкой, подвинулась на ложе и, похлопывая по освободившемуся месту ладонью, предложила сесть рядом. О боги, что это был за голос, слаще, чем у сирен!
У Платона, этого гиганта, с коим не могли справиться на Истмийских состязаниях многие известные борцы, задрожали ноги, и весь он затрясся, как в лихорадке, лишившись, казалось, последних сил.
Он не сел, а плюхнулся рядом с Тимандрой, как мешок с зерном, сорвавшийся с плеч грузчика. Вышло весьма неловко: во-первых, он нечаянно толкнул Тимандру, во-вторых, уселся на её платье, не оставив ей возможности свободно двигаться, а в-третьих, от его падения одна ножка ложа почти наполовину ушла в землю, и Алкивиад лишь чудом удержался на месте.
Большего смущения Платон никогда не испытывал. Он, наверное, умер бы на месте, если бы Алкивиад не рассмеялся и не отвёл его в сторону, подальше от Тимандры. Одной рукой стратег обнял Платона за плечи, а в другой держал чашу с вином, которую тут же предложил юноше.
— Выпей, — сказал он ему. — Огонь вина гасят вином же — испытано не раз. Должно быть, ты впервые пьёшь на пиру и потому так быстро захмелел.
«Он подумал, что я захмелел», — обрадовался спасительным словам Платон, хотя, впрочем, тут же понял, что Алкивиад догадался о подлинной причине его почти обморочного падения на ложе и лишь пытается тактично сгладить постыдный для мужчины инцидент.
— Да, я не рассчитал, — невнятно промямлил Платон, но смущение его чудным образом прошло, и он искренне добавил: — Прими благодарность.
— Пустое, — сказал Алкивиад. — Пей!
Платон осушил чашу.
— Так-то лучше, — похвалил его Алкивиад — Прогуляемся? Мы никогда с тобой не говорили наедине, я совсем не знаю, каковы твои планы на жизнь, мечты. Может, я смог бы в чём-то помочь... Хотя у тебя есть другой влиятельный дядюшка — Критий, человек с большими талантами.
— Нет, нет, — сказал Платон. — Об этом поговорим как-нибудь в другой раз. К тому же я многое для себя уже решил. И на том пути, какой я избрал, мне нужна только помощь моего ума. Я хотел поговорить о другом — о мальчишке Федоне, рабе при храме Коры в Агрее.
— Не о том ли, который угощал нас на Священной дороге водой? Ты ещё сказал тогда, что хорошо бы выкупить его для Сократа.
— Ты всё помнишь. А мне показалось, что ты пропустил мои слова мимо ушей, — признался Платон.
Они договорились так быстро, как если бы речь шла о давно решённом деле. Алкивиад дал согласие, едва понял, что ему не придётся расплачиваться за Федона.
— Посиди со мной, — предложил Платону Алкивиад, когда они уже возвращались к кругу пирующих. — И Тимандра тебе будет рада.
Платон отказался, сказав, что ему непременно надо проследить, всё ли на пиру делаете» его слугами так, как он распорядился.
Шагах в двадцати от платана, под сенью которого разместились пирующие, весело трещал, стреляя искрами, костёр из сухой виноградной лозы. Дым был прозрачен, чуть горьковат, но больше сладок, словно кто-то выплеснул в костёр добрую амфору молодого вина. На высоких шестах горели масляные факелы, освещая пирующих, так что ночь не помеха и каждый мог разглядеть всех присутствующих, на каком бы ложе ни возлежал.
Возвратившегося Платона встретил дружный громкий смех, отчего он немало смутился, решив, что веселье вызвано его появлением. Но оказалось, что причина смеха, к счастью, не в нём, а в словах Сократа, отвечавшего на рассуждения Аристиппа. Речь шла о том, какое из двух удовольствий, одинаковых по сути, приносит большее счастье — то, что досталось даром, или то, за которое уплачены большие деньги. Аристипп рассудил, что поскольку уплата большой суммы есть утрата и она, переживаемая как несчастье, вычитается из счастья, то, несомненно, большее наслаждение доставляет бесплатное удовольствие. И тогда Сократ ответил, что, согласно логике Аристиппа, ночь рукоблудства слаще ночи, проведённой с дорогой и прекрасной гетерой. Над этими его словами как раз и смеялись подвыпившие гуляки.
— А что, Платон, — обратился к юноше Сократ, едва тот прилёг на своё ложе, — не скажешь ли ты нам, чем предпочтительнее всего заняться молодому человеку, достигшему твоего возраста? Или все призвания одинаково значимы, будь ты воин, поэт, врач, народный вождь, владелец кожевенных мастерских или изготовитель оружия, посуды, музыкальных инструментов? Владельцем торговых кораблей быть тоже, кажется, неплохо. А вот Антисфен говорит, что лучше всего быть свободным от всего, что мешает созерцанию мира, — владений, чинов, семейных и прочих уз. А что скажешь ты, Платон?
