Камил Икрамов - Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
— Давай, Коля! У тебя получается. Ты свои слова подставляй и пой.
У Бейшары получилось примерно так: «А может, это к лучшему, что я съел тогда сладкую и пахучую теплую ледышку. Конечно, это к лучшему. Это очень хорошо, очень замечательно. Мне иногда и теперь кажется, что левая ладонь у меня липкая, сладкая и хорошо пахнет!»
Сухо в степи. Высохла трава, высохла земля. Сухой ветер несет сухой песок. То ли ветер звенит в ушах, то ли за холмами суслики с сурками пересвистываются. Вон пыль поднялась, это сайгаки летят. Только от них такое легкое облако. Сайгаки.
Верхом Божебин ехал неловко, боком, видать, не был приучен с молодых лет. Про охоту на сайгаков с таким человеком говорить неинтересно. Он, наверное, только на птиц может охотиться, с лодки. Про охоту надо поговорить, а то едем молча, может, учитель обиделся или огорчился, подумал Бейшара. Только он собрался рассказать про охоту с лодки-каюка или про соколиную охоту, как Божебин вдруг спросил:
— У тебя жена есть?
— Была, — беззаботно ответил Бейшара. — Померла весной. Болела сильно и померла.
— А у меня есть жена. Я ее выпишу сюда. Пусть приедет с детишками. У меня хорошая жена, строгая. Я тебе покажу, у меня карточка есть. Может, и ты женишься. Не век же вдовствовать…
Хорошие слова говорил учитель. Хороший человек, С таким легко будет жить.
— Вот какие дела, — продолжал говорить Божебин. — Ты теперь крещеный, а я нынче неверующий… Бог-то бог, да сам не будь плох. Вот главное!
В тот день Балкы объяснял племяннику почти то же и почти теми же словами, что говорил новокрещеному своему сторожу школьный учитель Божебин.
— Вот какие дела, — говорил дядя племяннику. — Все на свете от людей зависит, бог не вмешивается в наши судьбы. И солнце светит, и птички поют, церковь не обрушилась, мечеть не рассыпалась.
Накануне они не дождались конца церемонии, ушли ночевать к родичам, наутро же решили сделать еще кое-какие покупки и теперь, увязав два торока, сели на коней.
На базарной площади их окликнули. На крыльце высокого дома стоял отец Борис Кусякин.
— Амангельды тебя зовут? — спросил он, радуясь неведомо чему. — Подъедь ко мне, Амангельды, не бойся, я спросить тебя хочу.
У Кусякина вера в бога находилась в прямом соотношении с верой в свою звезду, а новая встреча с мальчишкой из аула Кенжебая показалась добрым предзнаменованием, он даже имя его вспомнил.
— Что же ты, джигит, вчера в церковь не вошел? Увидел бы, как новообращение происходит. Или побоялся?
Кусякин улыбался во все свое ярко-рыжее лицо, веснушки цвели подсолнухами.
— Чего бояться, — ответил Амангельды, стыдясь своего вчерашнего страха. — Неинтересно мне, вот и все.
— По-прежнему, как лживый Суйменбай, собираешься идти в баксы, шаманом хочется стать?
— Хотите желтых ледышек? — неожиданно улыбнулся Кусякину Амангельды. Он достал из-за пазухи бумажный фунтик леденцов.
— Пожалуй, попробую, — отец Борис взял один леденец, положил его в рот. — Спасибо, джигит! Ты знаешь, теперь у вас в волости школа будет с русским учителем, закон русского бога сможешь узнать. Очень тебе советую.
Кусякин нарочно громко хрустнул леденцом и причмокнул.
— Спасибо, джигит!
— Теперь мы квиты, — сурово сказал Амангельды. — Никогда не заводите со мной своих дурацких разговоров. Терпеть не могу тех, кто торгует шкурами, а кто торгует душами, ненавижу!
Когда выехали в степь, Балкы похвалил племянника за находчивость и добавил:
— А в той школе помощником учителя будет наш Бейшара. Никто в ту школу не пойдет.
— Никто! — подтвердил Амангельды. — Я так сделаю, чтобы никто из ребят не пошел.
Про себя он решил это твердо и подумал: если бы Алтынсарин там учил, он бы пошел, несмотря на Бейшару, несмотря на этого рыжего. А так — никто не пойдет.
Глава пятая
Инспектор киргизских школ Алтынсарин ехал в Кайдаульскую школу, откуда вести поступали огорчительные. Говорили, что учитель Божебин не сумел завоевать доверия местных жителей, в первый год детей пришло мало, в нынешнем еще меньше.
Декабрь — плохое время для поездок по степи, но день стоял ясный, солнечный. Тройка отличных лошадей из собственного табуна, казалось, не чувствовала за собой легкой кибитки, лошади бежали резво и радостно. В хорьковой шубе, лисьей шапке, в сапогах на меху, под волчьей полостью Алтынсарину было тепло, а дышалось свободно. В последнее время он все чаще замечал, когда ему легко дышалось.
Дос сидел на облучке вполоборота к дороге и грел на солнце свое почти черное морщинистое лицо. Вот показались какие-то брошенные землянки, вот в ложбинке поодаль и школа.
Чисто-чисто сверкает снег, слабый дымок идет из единственной трубы, аккуратно сложен кизяк у входа. Правда, чего-то не хватает глазу. Чего? Ах, конечно же ребячьих следов на снегу. Даже когда в школе мало детей, следов множество. Они бегают, играют в снежки, строят крепости, лепят снеговиков. По отчетам, в школе шесть мальчиков. Непохоже! Когда был последний отчет? В октябре. Значит, слухи верны, всех детей разобрали.
Алтынсарин нетерпеливо вылез, потянул на себя дверь, вошел в темные холодные сени и отворил другую дверь. Перед ним была классная комната: длинные скамейки и столы, выкрашенные в желтый цвет, маленькая аспидная доска висела на гвозде. Света было мало, окошко сплошь заледенело. На доске написано какое-то уже полустертое теперь слово. Алтынсарин подошел ближе, чтобы прочесть, и ему стало не по себе. Красивым почерком было выведено:
«ЧЕЛО-ВЕКЪ».
Мел почти весь осыпался. Почему именно это слово? Почему через черточку?
Тишина стояла мертвая и только усиливалась от того, что где-то совсем рядом сильно скреблась мышь.
Досмагамбет вошел со двора и сказал, что лошадей привязал, но корма нет и людей никаких не видно.
«Плохо дело, — решил инспектор. — Придется отзывать Божебина, если он сам уже не сбежал. Похоже, что сбежал. Отсюда он уехал, конечно, в Батпаккару, а там… Не следовало выдавать ему вперед жалованья. А почему не следовало? Разве можно было предположить?»
Еще одна дверь вела в жилую часть школы, она тоже была незапертой. Алтынсарин оказался в темноте и вспомнил, что здесь находилось что-то наподобие кладовки. Пахло гнилью и кизяком, дверь в комнату учителя была притворена плохо, оттуда падала узенькая линейка света. Алтынсарин вернулся в классную комнату.
— Дос, — попросил он слугу. — Посмотри, есть там кто?
Досмагамбет решительно прошел через кладовку и заговорил с кем-то по-казахски, потом выглянул и сказал:
— Заходите, здесь сторож есть.
В комнате учителя — а это, без всякого сомнения, была его комната — на низкой деревянной кровати поверх суконного одеяла в шапке, тулупе и рваных сапогах спал Бейшара. Вернее, он уже не спал — просыпался. Он не знал точно, действительно ли пришли какие-то гости или это ему мерещится. От голода и холода голова работала еще хуже, чем обычно.
— Ты кто? — спросил Алтынсарин.
Под распахнутой хорьковой шубой Бейшара разглядел мундир с ясными металлическими пуговицами, очень испугался, хотел вскочить, но сил едва хватило, чтобы сесть на кровати. Руки затекли, губы опухли, не слушались.
— Ты кто? — повторил господин казахского вида, но в русском мундире. — Как ты сюда попал?
— Сторож я.
— Зовут как?
— Коля.
— Как? — Алтынсарин удивился. — Как тебя зовут?
— Коля.
Юрий Иванович Божебин только так и называл его, а ни с кем, кроме Божебина, Бейшара особенно и не общался.
Алтынсарин вспомнил, что сторожем тут крещеный казах, но все-таки еще раз переспросил:
— Как тебя зовут? Как раньше в ауле звали, как фамилия?
Большому начальству надо отвечать точно, вот уже и брови нахмурил, сердится.
— В ауле звали Бейшара-Кудайберген. Теперь зовут Коля, Николай Пионеров.
Он окончательно проснулся и кинулся к печке.
— Я сейчас, господин! Извините. Я чай сделаю.
Бейшара стал раздувать тлеющий кизяк, потом выбежал, громыхая медным чайником.
Алтынсарин устало сел на табурет. Не впервой ему было видеть убогую обстановку в жилищах волостных учителей, но здесь все выглядело еще более убогим и жалким. На столе, где только что стоял чайник, Алтынсарин разглядел русско-татарскую азбуку, рядом тетрадку, приспособленную под классный журнал. Все это было покрыто слоем мохнатой пыли. В углу стояла этажерка, сделанная, видимо, самим Божебиным. Верхняя часть была ажурная, вся в выпиленных лобзиком цветочках и лепесточках. На этажерке стояла фотография: суровая, густобровая женщина в белой кофте и двое детей с нею. Вспомнилось, что Божебин хотел со временем перевезти сюда всю семью.
К этажерке приткнулись снаряженные удочки, на полу лежала мелкоячеистая рыбацкая сеть.
