Авенир Крашенинников - Затишье
Но, боже мой, почему ей не хочется никуда: ни в притягательную для многих столицу, ни в Москву, где столько лет длилось мотыльковое детство. Мама была слаба грудью, и едва Наденька стала ходить, тетка забрала ее. Отец наезжал мало, она по нему не тосковала. И только в Перми оценила его по-настоящему. Но сама Пермь ей тоже наскучила. Все одни и те же лица, серость, тоска-Ольга Колпакова зовет хоть однажды побывать в библиотеке Иконникова:
— Скоро они начнут такие концерты — дух захватит, а ты сидишь, как муха в тенетах.
— Так меня обучали жить, — устало ответила Наденька и сонным голосом своей тетки перечисляла — Благовоспитанной девице надлежит бренчать на фортепиано, болтать по-французски, читать немецкие и английские книги, знать закон божий, по улицам ходить только в сопровождении ливрейного лакея, никогда не опаздывать к завтраку и обеду, за столом вести себя пристойно, не разговаривать и не отказываться от какого-нибудь блюда. Но для чего все это?
— Ух, я бы всю посуду перещелкала! — Ольга вскакивала с диванчика, кулаками по воздуху: — Р-раз, раз! — и хохотала.
Наденьку смущали извозчичьи манеры дочери городского головы, но в то же время, с тех пор как Ольга навязала ей свою близость, приотворилась какая-то иная сторона жизни, отпугивающая и притягательная. Но ходить в библиотеку, слушать речи семинаристов — упаси боже! Заняться благотворительностью, играть в концертах, как другие пермские благородные дамы и девицы, — ничуть не трогает душу!.. Разве ускорить предложение поручика Степового?..
Поручик был весел, остроумен, обнимал глазами, почтительно ухаживал. Это льстило ей немножко и развлекало. Но женским чутьем угадывала Наденька в натуре поручика скрытую сторону.
Иногда он исчезал «по долгу службы» на неделю-две. Возвращался обветренный, оживленный, а в уголках губ все еще таилась жестокая брезгливость.
После кометы они оба долго и нервно смеялись. А когда Наденька вспомнила о Бочарове, того уже не было.
— Вы знаете, — сказала она. — Этот папин протеже — юноша занятный…
И вдруг замолчала. Вспомнила его звенящий голос, глаза отрешенные, сумасшедшие. И еще хохот отца в тот день святок, когда Бочаров, задыхаясь от смущения, откланялся. «Политический преступник, — хохотал отец, — эта красная девица — политический преступник!..» Или Наденька ошибается, находя в Бочарове нечто иное, или…
— Так что же ваш студент? — напомнил поручик.
— По-моему, он знает, для чего живет.
— Еще бы. — Стеновой задышал неучтиво в самое ухо Наденьки, она отстранилась. — Еще бы!.. Я не понимаю вашего папеньку: взять в регистраторы человека, который под надзором полиции.
— Я не обсуждаю действий папы, — сухо ответила Наденька, и поручик перевел разговор на происхождение комет и метеоритов.
И вот Наденька на диване. Книжка уже захлопнута, рука щиплет корешок. Три дня не видела поручика, три дня Константин Петрович ведет себя предосудительно, отказываясь от ужина, сразу после занятий убегает. И вид у Бочарова престранный: запали глаза, лихорадочно блестят, движения растерянны, суетливы. Нет, просто необходимо узнать, что с ним происходит!
Степовой был легок на помине. Вошел энергически, на сапогах поигрывали лучики. Внимательно поцеловал Наденьке руку.
— Вы как всегда очаровательны. — Поднял с полу книжку, прочитал по-французски в нос: «Шагреневая кожа!» Романтическая мистика. Нда-с, а у меня забавные новости. Чиновник особых поручений при господине губернаторе коллежский асессор Александр Иванович Иконников, глава пермских прогрессистов, переживает неприятности. Вы представляете, в собственной его библиотеке обнаружено гнездо, из которого по всей губернии расползлись ядовитые насекомые. Иконников, конечно, изумлен этим, возмущен до глубины души и жаждет собственноручно с ними расправиться. Во избежание кровопролития полиция ни на полшага Иконникова из дому не выпускает…
— Меня это ничуть не интересует, Виктор Кириллович.
— Отчего же? Об этом говорит вся Пермь.
Наденька отняла у него книжку, положила на диван:
— Расскажите что-нибудь позанятнее.
Степовой поклонился, усы раздвинулись в усмешке: он приметил, что Наденька хочет услышать от него именно то, что у всего города на устах, но почему-то скрывает любопытство.
— В баталионе выбирали членов комиссии по делу Иконникова от военного ведомства. Единодушно избран милейший подпоручик Михель. — Он цепко взглянул на девушку; она только приподняла брови, либо с безразличием, либо вопросительно. — Ваш Бочаров, кажется, не замешан…
— Сегодня вы несносны, господин Степовой, — оживленно рассердилась Наденька.
Поручик кивнул согласно, мягко ступая, пошел к роялю. Отбросил крышку, взял два резких железных аккорда.
— Ба-а, да у нас гости, — заговорил полковник Нестеровский, входя в комнату. — Очень рад, очень рад. Забываете нас, господин поручик.
Однако вид у полковника был весьма озабоченный, даже усы обвисли.
— Что-нибудь случилось? — тихо и некстати спросила Наденька.
— Знаете ли, Иконников арестован. Дельный человек, светлая голова… Как же он так? Будь добра, прикажи нам с поручиком коньячку.
Наденька, удивленная, вышла. Нестеровский большими шагами измерял гостиную, ворчал что-то под нос.
— Не понимаю, чем вызвано ваше сочувствие, Михаил Сергеевич, — сказал поручик Степовой.
— То-то и оно. Я не политик. Виктор Кириллович, не политик. — Он даже подчеркнул это всей рукой. — Но умных людей не так-то уж богато… Иконникова искренне жаль.
— А я, если позволите, сожалею о другом. — Лицо поручика окостенело, глаза сузились. — В летние воскресные дни в Москве раздавалась барабанная дробь. Офицер, взвод солдат. За ними черная плацформа на колесах. На плацформе — скамья и серые арестантские халаты. На груди у арестантов дощечки с надписями: «за поджог», «за убийство». Палач в красной рубахе. В Сибирь, на каторгу! А мы либеральничаем с теми, кто поджигает всю Россию, убивает веру в бога и царя! Мы даже сами готовы заниматься демагогией![4]
Прислуга внесла коньяк. Нестеровский быстро налил две рюмки, большим глотком выпил свою, не дожидаясь, когда поручик с ним чокнется.
В это же время подпоручик Михель стоял за канцелярией запасных войск, упершись лбом в каменную стену. Гнев, словно кашель, душил его. Надо было прийти в себя, выработать какой-то план действий. Но в голове одно: это он, мальчишка, щенок, доверился подлецу, трусу, предателю и провалил всех. Господи, были бы силы, раздробил бы свою пустую голову о камень! А поручик Степовой, этот жандарм во солдатах, предложил его в комиссию. Какая пытка, боже мой, какая пытка…
Успокойся, успокойся, Георгий. Еще не все потеряно. Станка они не нашли, улик почти нет. Да и ты сможешь чем-нибудь помочь своим друзьям! Только взять себя в руки. Ах, какой жестокий урок!
Но гнев спирал дыхание, хотелось бежать, схватить Кулышова за ворот, ударить о землю, топтать, топтать мерзавца… Михель рванулся к литографии, распахнул дверь. Два пожилых солдата в кожаных фартуках, засучив рукава, деловито промывали литеры. Кулышова не было. Подпоручик знал: предателя жандармы отпустили, он должен быть где-то в баталионе. Может быть, в канцелярии? Пока прошел коридором, приостыл, дверь открыл негромко. Кулышов говорил что-то остроносенькому конопатому писарю.
— Выйди, — приказал писарю подпоручик и крепко притворил, за ним дверь.
Лицо Кулышова посинело, глаза беспокойно застреляли, челюсть, отвисла.
— Иуда ведь ты, иуда. — У Михеля слов не хватало.
— Не иуда, господин подпоручик, — затряс головою Кулышов. — Я присягу давал… студенты да семинаристы опутали вас, втянули в шайку…
— Дурак, — крикнул Михель. — Не твоего ума дело!
— Ум наш мужицкий, темный, господин подпоручик. Однако против бога и государя мы не идем.
— Что же мне прикажешь делать?
— Повиниться: по молодости, мол, по неразумению.
— Ну вот что, — Михель взялся за ручку двери, — предатели — не советчики, понял!
Он вернулся к себе, велел денщику никого не впускать, выпил вокал вина. Хмеля не было, внутри все болело, будто кто-то сапогами испинал.
Ясно одно: станок жандармы найти не могут. На допросах Феодосий говорит, что вез из Казани свои вещи от брата. По дороге их стащили. Кучер Иконникова подтверждает: в тот день загулял, бросил лошадь у кабака, если б не Феодосий — не сносить бы ему головы. Семинаристы, арестованные во время каникул, клянутся, что прокламации переписывали сами, Иконников об этом ничего не знал. Следствие уткнулось в тупик. Ждали приезда самого императорского флигель-адъютанта Мезенцева. Будущий шеф жандармов с превеликим рвением трудился в Казани и писал главе Третьего отделения Долгорукову: «Пришел к заключению, что кружок людей неблагонамеренных образовался в Казани из лиц, прибывших туда из Перми, и находится в связи с членами подобного пермского кружка». Мезенцев держал в своих холеных руках верные нити. Долгоруков доложил об этом царю. Александр II поручил флигель-адъютанту Мезенцеву «по окончанию производимого дознания в Казани произвести в Перми формальное переследование как оконченного дела о вышесказанном станке, так и других следствий, произведенных там по делам о распространении злоумышленных сочинений и о библиотеке чиновника Иконникова, имеющей видимую связь с первым делом» Иконников настаивал, чтобы его вытребовали в Петербург, он должен сообщить министру внутренних дел о некоторых действиях генерал-майора Лошкарева, а в Перми показания давать отказывается.
