Иван Супек - Еретик
– Браво, доктор, отлично, благородный Матия, вечная слава нашему поэту, слава в веках нашим поэтам, браво! – неслось отовсюду.
Архиепископ прикусил губу, поняв, что совершил ошибку. Вместо того чтобы попытаться привлечь паству на свою сторону, он оскорбил людей и тем самым позволил этому ревнителю старины высмеять его академию при всеобщем одобрении.
– Что такое научная академия? Горсть возомнивших о себе отчужденных людей, возможно даже еретиков. Нам требуется нечто совсем иное, мои дорогие сограждане. Нам нужна книга на хорватском языке, книга, понятная всем книга, которая будет укреплять веру народа…
Автора высокоученых латинских трактатов изумила буря восторга, разразившаяся при упоминании о хорватском слово. Да, это было бы самое сильное и, возможно, единственное средство, чтобы растерзанный народ сохранил себя перед нашествиями всевозможных врагов. Признав правоту взволнованного оратора, Доминис сумел, однако, найти более сильный аргумент в пользу своей академии:
– Верно, доктор, такая книга нужна. Но кто ее напишет? И что в ней будет?
– Доктор Матия усердно переводит на наш язык и толкует миссалы, бревиары, молитвенники и прочие церковные книги, – архидьякон очевидно льстил пылкому аристократу.
«Вот оно, – подумал архиепископ, – то самое слово, которое распространяется в народе и среди дворянства. Контрнаступление иезуитов на реформацию!» Появление протестантских книжек в первых хорватских типографиях встревожило общество Иисуса в Риме. Именно оттуда присылали иезуитскую догматику «на словинском языке».
Доктор Альберта заметил презрительную мину на лице прелата и смущенно добавил:
– Я и сам пишу… собственную мистерию. Церковные обряды исполняются у нас, к сожалению, бездушно, в силу давней привычки. Я попытался, господь вдохновил меня, обновить в изначальном священном пламени жертву мессии. Благочестивые юноши и девицы представят «Страсти Господня», опираясь на текст моей смерности и вдохновляясь величием подвига Спасителя…
Эти слова вызвали аплодисменты как на скамьях для аристократов, так и на галерее горожан. Однако ревнивые каноники, но собиравшиеся ни с кем делить славу, не придавали особой важности сему предприятию, а у архидьякона даже вырвалось, что подобными игрушками не приличествует заниматься столь глубокомысленному церковному автору, на что доктор попытался апеллировать к уже завоеванной им аудитории:
– В пору нынешней утомленности церкви и утвердившегося повсеместно под наплывом западных веяний корыстолюбия укрепим сперва душу. Укрепим ее, сограждане, той верой, благодаря которой христианское знамя вознеслось на твердыню турецких насильников. Выступим Против турецких завоевателей!.. Это наш завет тебе, высокопреосвященный!
Высказав свое предостережение, доктор Альберти сел. Возгласы одобрения, которыми сопровождались его слова, звучали на этот раз не столь громко, так как все опасались венецианского провидура, единственного, как считалось, хранителя мира на турецких границах. К тому же обитателям верхних галерей не было никакого дела до крестового похода. В упорном их молчании раздался лишь угрюмый возглас купца Каногроссо: «Уж лучше академия», на что дворянин Яков снова разразился бранью. Даже не примкнув ни к одной из партий в расколотом городе, Доминис со своими идеалами тем не менее оказался на стороне горожан против клира и аристократов.
– Откуда ты, Маркантун, добудешь столько денег для училища? – фамильярно спросил каноник Петр. – Община разорена, а ведь, помимо тебя, нам надо еще одного епископа содержать!
– Еще одного епископа? – разинул рот бородатый поп Дивьян.
– Ты не сказал им об этом? – в голосе каноника звучало неприкрытое ехидство.
Члены капитула разом смолкли, низшее духовенство зашевелилось, и воцарилась многозначительная тишина, в которой ясно ощущалась тревога. Народ, заполнявший деревянные галереи, плохо различал выражение лиц архиепископа и священников, находившихся на каменном дне собора, с трудом улавливал оттенки их диалога, одпако страстность и напряженность поединка захватила всех. В эту минуту всеобщего безмолвия, таившего в себе ужасную угрозу, собор походил на разверстую пасть, из которой вот-вот готов был вырваться долго сдерживаемый рев. На плечи каждого из присутствующих словно навалилась вдруг тяжесть, не успевшая найти себе выражения в словах. Статуи святых из глубины своих ниш с изумлением взирали на происходящее. Одетые в белое монахини и готовые идти под венец невесты своей бледностью как бы подчеркивали тягостную атмосферу.
Архиепископ окаменел, словно уподобившись вырезанным из камня великомученикам, не находя в себе сил нарушить молчание. Ни на секунду не забывал он о гнусном условии, поставленном папой Климентом VIII, бросившим ему кость в виде сплитской епархии, но Доминису и в голову не могло прийти, что так будет проходить его первая встреча с прихожанами. А ведь разговор неминуемо долг жен был возникнуть, независимо от того, кто задал бы ему вопрос: каноник Петр или кто другой, менее враждебный. Оглушенный торжественным эхом папской грамоты, архиепископ Сплитский, примас Далмации и Хорватии упустил из виду куда менее почетное дополнение к ней, которым обусловливалось его назначение сюда, выраженное в словах: «cum reservatione annuae pensionis 500 ducatorum mor netae venetae pro personis nominandis».[29] Напрасно метался он потом по Ватикану, надеясь избавиться от этого дьявольского хвоста, торчавшего из-под архиепископской мантии. Государственный секретарь Альдобрандини был неумолим, когда ему удавалось хоть что-нибудь выжать из любой епархии. Легче было получить полное отпущение грехов, нежели освободиться от денежных выплат. С помощью доброжелательно настроенного по отношению к нему почтенного кардинала Баррони Доминису удалось превратить скудо в дукаты, однако сумма тем не менее оставалась значительной, и, хотя в Риме он с этим почти примирился, здесь на глазах у паствы все ожило с прежней силой. Миг, когда обнаружился торчавший хвост, миг, который он так старался отодвинуть, наступил внезапно, в разгар тщательно отработанного приветственного церемониала.
Громкое недовольство обнищавших священников тучей обволокло архиепископа и капитул. Всегда эти важные господа что-нибудь скрывали от них, простых попов. Дворянские особняки были им недоступны, капитул их не слушал, а теперь из таинственной мглы вдруг появился другой епископ, помимо этого, стоящего здесь и украшенного всеми святительскими инсигниями, как на древних изображениях. Они хотели знать все, оскорбленная мужицкая гордость не выносила тайн, за которые потом по обыкновению им приходилось расплачиваться из собственного кармана. Дивьян протолкался к всеведущему канонику и схватил его за горло – выплевывай, коли уж начал. Какого там еще епископа придется содержать?
– Говорят, – задыхался припертый к стенке лицемер, – будто наш славный Марк Антоний назначен сплитским архиепископом при одном условии…
– Ну… – выжимал гигант из пузатого пребендария.
– При условии, что из своего архиепископского содержания он будет выплачивать ежегодно пятьсот скудо некоему Андреуччи, конфиденту государственного секретаря Альдобрандини!..
– Пятьсот скудо из доходов нашей общины?!
– И к тому же, толкуют посвященные, еще пятьдесят скудо некоему дворянину при некоем кардинале, – закончил каноник Петр дрожащим голосом.
Дивьян отпустил обмершего толстяка и повернулся к архиепископу, который продолжал оцепенело молчать. Возмущенные голоса, усиленные акустикой собора, грохотали вокруг. Для измученной голытьбы то были баснословные деньги, да и каноников потрясла сумма – каждому из них удавалось выцедить лишь по нескольку скудо в год, и это воспринималось как чудо – трудно было из этой опустошенной, бесплодной земли выжать еще какие-то деньги. Искушенные в нищенстве, с крестом и Библией в руках исходившие пешком свои жалкие приходы, они чувствовали себя жестоко обманутыми. Подлинный грабеж! Сущие разбойники! Почему их края должны кормить столько папских прихлебателей?! Еле-еле, с несказанными муками удается собрать десятину для первосвященника, а тут на тебе – еще! Община изнемогает от налогов податей, штрафов, различных поборов, а теперь курия ставит новые условия. Прислали одного епископа, чтоб тот вымогал деньги для другого, третьего и так без конца и края.
– Говори! Ты здесь поставлен или над нами еще кто-нибудь есть? – Священник поклонился прелату, но тон его и взгляд были вызывающими.
Кровь бросилась в лицо Доминису, однако он сумел справиться с волной закипевшего гнева. Ничего не поде лаешь, приходилось выбираться из постыдного положения, в какое он попал благодаря папе. Взимая с него дань за полученную кафедру, курия ограбила его и оскорбила низведя до положения простого исполнителя своей воли в осужденной на погибель общине. Тем самым святые отцы убивали двух зайцев – набивали золотом свои подвалы и приобретали послушных наместников, которые, едва появившись, вступали в конфликт с обираемой райей.[30] Ненависть охватила душу прелата, ненависть к гнусному, алчному, наглому Риму, который прислал его сюда. Выбора нет: или на его голову падет вечный позор, подобно всем римским клевретам, или… Это второе разверзлось перед ним как пропасть, дна которой он не видел. Но ведь он хотел избежать немилости папы, хотел честно смотреть людям в глаза, этим несчастным, непокорным и гордым людям.
