Виталий Амутных - Русалия
А маленькой женщиной с огненными волосами, выходившей на крыльцо большого терема, разумеется, была Ольга. Она никогда не ложилась рано, и прежде, чем заснуть обыкновенно сжигала не одну сальную свечу. В эту ночь ей особенно не спалось, и не потому вовсе, что должны были привести на двор очередную девчуру, на которую Игорь решил глаз положить. Хоть радости это событие и не могло добавить, но вместе с тем и не в силах было сколь-нибудь серьезно поколебать устойчивость Ольгиного положения в доме. Причиной же ее бессонницы было то, что еще задолго до ухода флотилии Игоря в Русское море, к Ольге в очередной раз явился Нааман Хапуш — предводитель здешней еврейской общины, как всегда принес ей множество чудесных подарков и сказал, что больше времени не осталось. Носастый Нааман сказал, что у них еще есть возможность отправить гонца через Хазарию (потому что так надежнее), с тем, чтобы он смог значительно опередить русского князя, но эта возможность сохранится еще два или три дня, а потом — останется только локти кусать. И Ольга, провалявшись в горячке два отпущенных дня, все-таки на третий отписала отстраненному от трона императору Константину такое письмо, какого от себя самой не ожидала. Под руководительством Наамана Хапуша были составлены еще отдельные послания внебрачному сыну автократора Романа — дворцовому евнуху Василию Нофу и самому Роману Лакапину. А вчера уж прибыл ответный гонец с сообщением, что византийский царь письмом остался доволен и обещал, доверяя словам Ольги, попытаться решить вопрос ко взаимной выгоде.
Ольга вернулась с крыльца в свою светелку, располагавшуюся на самом верху ее терема в три потолка, к своей старой ключнице Щуке, оставленной подле колыбели сына Святослава.
— Ну, что там за диво морское привезли, видела? — скрипучим своим голосом старая Щука поторопилась засвидетельствовать единодушие.
— Да что… — не сразу ответила Ольга, прохаживаясь по горнице, даже не поставив свечу на стол. — Девка, как девка: руки, ноги, голова.
Однако ключница по-своему истолковала задумчивость и некоторую даже рассеянность своей хозяйки:
— Ты о том не думай. Мы ей быстро перья пригладим. Вот я ей: как отец-река Днепр быстро течет, как пески со песками споласкиваются, как кусты со кустами свиваются, так бы Игорь не водился с Добравою, ни в плоть, ни в любовь, а жил бы с ней, как собака с росомахою…
— Да полно тебе чушь эту городить, — наконец-то услыхала слова своей наперсницы Ольга.
— Вижу ведь я: мытарится моя ладушка…
— Может, и мытарится, — со вздохом отвечала княгиня, — только не от того, о чем ты думаешь.
— Да ведь я не первый-то год на свете живу, — не торопилась сдаваться Щука. — Все бабы одним маются…
Ольга только рукой махнула.
Она подсела к старухе на скамью, крытую будничным полавочником из крашенины[93], положила руки на длинный и узкий стол, застланный подскатертником из того же неказистого крашеного корнем подмаренника полотна, из-под которого выглядывали однако резные ножки с пестрыми яшмовыми выкладками. На столе лежали разобранные на разные кучки большие черные бобы, которые высохшие костлявые пальцы ключницы бесперечь перекладывали с места на место, производя над ними какие-то таинственные действия. Ольга тоскливо глянула на те пальцы, услужливо порхавшие над бобовым образцом ее судьбы, и одним движением смела все ворожейные труды.
— Ой! — сокрушенно всплеснула руками старуха. — Ведь я уж счастье твое почти углядела…
— Ну, углядела — ладно.
Всхлипнул во сне Святослав, и Ольга вновь поднялась с лавки, подошла к подвешенной к дощатому потолку зыбке, широкой и длинной (как водится у русичей), чтобы дитя могло расти свободно.
И в молодые годы нельзя было сказать об Ольге: хороша на загляденье. Незавидного росточка, плоскозадая, с большими ступнями, с узким конопатым лицом она никак не была способна претендовать на звание красы ненаглядной. Однако могли нравиться ее продолговатые глаза, цвет имевшие как правило зеленый. Как правило — потому что глаза те то и знай меняли краску, становясь и серыми, и синими, и даже почти черными, а вместе с тем как бы вовсе переделывалось и все строение лица, иной раз трудно было поверить, что все проступающие обличья могут принадлежать одному человеку.
Сейчас глаза ее были темны и глубоки, как сама летняя ночь. Она стояла, устремив немигающий взгляд в темный угол горницы, и покачивала слегка широкую резную люльку, в которой почивал с серьезнейшим выражением в пухлом личике долгожданный и все еще уязвимый залог ее грядущего восшествия в зенит сверхчеловеческой славы. Двенадцать лет назад, когда Ольга женой вошла в дом Игоря, по странной прихоти, какой в своей семье не встречала, но была зело о том наслышана, она не торопилась рожать князю ребят. Ведь так, ей говаривали, поступали и самые мудрые византийские царицы, и могущественные женщины Хазарии, с тем, чтобы сохранять привлекательность и продлевать молодость, а значит — не терять власти над мужским самолюбием. Нет, вовсе не была Ольга от природы похотливой, скорее напротив — быстро пресыщалась блудом и не спешила растрачивать на него жизненный пыл. Возможность же иметь влияние на господство мужского мировидения было ей необходимо вовсе не для обилия плотских утех, но для некой, может быть, не до конца проясненной, однако испепеляющей страсти, диктат которой внутри себя она ощущала едва не каждую минуту. Однако князю нужен был наследник, и, не смотря ни на какие родословные преимущества Ольги и связанное с ними процветание отношений с мурманской[94] русью, внимание Игоря к бесплодной жене стало заметно оскудевать. Мстя Ольге за спесивое глумление над собственной природой, время шло, оставляя ее лоно порожним. У князя появлялись новые жены. Когда же у одной из них родился крупный здоровый мальчик, Ольга поняла, что ее звезда закатывается, не успев взойти. Пяти месяцев от роду мальчик упал с лавки и убился насмерть. И вот уже скоро по всему Киеву, по всем городам русским говорили о том, что над княжескими наследниками навис какой-то жестокий рок. Со всеми его чадами мужского пола происходили случайности одна другой кошмарнее: мальчики в самом раннем возрасте падали в колодцы, усыхали от непонятных болезней, переворачивали на себя котлы с кипятком и даже были пожираемы свиньями. И хотя кое-кто в Киеве догадывался о природе тех смертей, большинство людей и помыслить не могло что в подобных ужасах может быть что-то еще повинно, кроме провидения. Когда же через десять мучительных лет в возрасте вовсе уж не молодом Ольге удалось родить ребенка, мальчика, памятуя о несчастьях, происходивших с детьми своих соперниц, она ни на миг не оставляла без надежного присмотра своего карапуза.
— Ну что ты теперь в угол глядишь? Что ты в том углу видишь? — окликнула Ольгу ключница. — Иди лучше я тебе по-другому погадаю. На воске.
Ольга повернулась, — перед Щукой на столе уж были выставлены, точно появились из волшебного рукава, медная ендова[95] с ручкой в виде змеи, оловянный рассольник[96], глиняная миса с кусочками воска, а рядом с ней еще одна, побольше, в которой находились вещи странные для магического труда — свернутые в трубочки красные блины[97].
Перехватив взгляд своей госпожи, Щука игриво осклабилась, собрав в гармошку все морщины своего лица и обнажив почерневшие остатки зубов:
— Да, блинчики, моя красавица. Иди, отведай, — разгони тоску-то. С мазюней[98] блинчики.
Меж тем она уже держала над свечой большую серебряную ложку, благоразумно обмотав ее рукоять посконной ширинкой. В ложке закипал темный воск, и легкий дымок отлетал от него. При том старуха что-то пришептывала и даже сплюнула трижды через левое плечо. Когда же весь предписанный случаю чин был произведен, ключница, не отнимая ложку с воском от огня, правой рукой налила из ендовы в рассольник воды, а в воду плеснула из ложки расплавленный воск.
Здесь Ольга, не взирая на то, что смотрела издали на эту затею старухи с насмешкою, все же не выдержала и подошла к столу. Корявыми пальцами Щука извлекла из воды отлившуюся восковую штукенцию, плоскую, бесформенную, и принялась сосредоточенно изучать ее, поднеся к свече.
— Ну, и что ты там видишь? — не сдержалась княгиня, недоверчиво улыбаясь, и тем не мене подсаживаясь ближе к старухе на соседний со скамьей столец[99]. — Гроб, может быть?
— Сердечная моя, что же ты такое говоришь! — покачала головой старуха. — Только Макоши, заступнице твоей, обиду творишь. Ты лучше смотри. Это же большая ладья по морю идет, ветер ей парус раздувает.
В плоском с неровными краями буром куске воска, с которого еще стекали редкие капли воды, было столько же сходства с ладьей, сколько и с телегой, но ворожейка с каждым словом убежденнее находила здесь одну за другой все детали приличествующие парусной лодке.
