Рихард Вейфер - Данте
Большая толпа, собравшаяся на площади Святой Троицы — пьяцца Санта-Тринита, — терпеливо ожидала начала всеми любимой, знаменитой игры в мячи; круглая площадка для игры была оцеплена молодыми людьми, державшими в руках канат. Участницы игры — прелестные девушки в легких, развевающихся нарядах — только что пришли, неся в высоко поднятых обнаженных руках золотые мячи. Они шли легкой, очаровательный походкой, подчиняя изящные движения своих соблазнительных тел ритму нежной музыки кимвалов и арф. С другой стороны появился полуобнаженный бог любви Амор, в сопровождении нимф и фавнов. Он выбрал себе жертву из всего этого цветника прелестных девушек, натянул лук и выпустил в нее серебряную стрелу любви. Избранница схватилась рукой за сердце, а затем, широко раскрыв объятия, поспешила к робкому юноше, который, стоя в стороне, скромно ожидал ее… Они обнялись. И в этот момент тихая, нежная музыка сменилась громкой, бравурной. Манящие переливы флейт, щелканье кастаньет и рокот барабанов заглушили серебристое пение арф. И участницы игры закружились в танце. Он был необыкновенным, этот танец! Пожалуй, ни один из зрителей не взял бы на себя смелость описать его. Он просто не нашел бы подходящих слов. Да зрители и не пытались это сделать. Они просто наслаждались очаровательными движениями прекрасных женских тел, облаченных в сверкающие, струящиеся одежды. Глаза у них горели! Золотые мячи перемещались по точно рассчитанным траекториям над головами танцующих. Несмотря на всю зажигательность танца, их метко бросали и не менее уверенно ловили.
Зрители были в восторге:
— Браво, красавицы!
Арнольфо Альберти с радостью и гордостью следил за Лючией, которая оказалась одной из самых красивых и самых ловких.
— Да здравствует наша любимая Флоренция!
Жажда жизни и радость существования объединились с чувством гордости за то, что ты являешься полноправным гражданином такого прославленного города!
В этот момент царившее вокруг радостное настроение было испорчено неприятной нотой:
— Кто там напирает сзади?
— Какие-то наглые типы!
— Конечно, это Донати!
Полюбоваться игрой в мячи прибыла и новая группа всадников: Корсо Донати с сыновьями, несколько человек из рода Спини и Пацци, только что вылезшие из-за праздничного стола. Вновь прибывшие всадники теснили своими лошадьми лошадей тех, кто приехал раньше. Конечно, при существующем взаимном недоверии эта простительная случайность была расценена как умышленная провокация.
— Они собираются напасть на нас, разве вы не видите? Нужно защищаться!
Игра в мячи неожиданно стала второстепенным делом. Лошади поднялись на дыбы… Мечи покинули свои ножны.
— Бежим, бежим! — воскликнули те, кто оказался непричастен к инциденту. Но таких набралось немного. Как только Донати и Черки напали друг на друга, а остальные заметные фигуры примкнули к своим друзьям согласно партийной принадлежности, горожане и неимущие слои сочли своим долгом принять участие во вспыхнувшей стычке, восполнив отсутствие настоящего оружия дубинками и камнями. Кроме того, они подняли невообразимый гвалт, считая его необходимым условием победы.
Между тем знатные дамы поспешно подхватили обеими руками свои длинные шелковые наряды, невольно обнажив закрытые чулками ноги, которые обычно стыдливо ими скрывались, и в непривычно быстром темпе удалились из опасного места под защиту своих домов.
Противоборствующие стороны уже перемешались друг с другом…
— Сюда, сторонники красных лилий на белом фоне! — вскричал Корсо Донати.
Его дворянское окружение и черные из Пистойи сгрудились вокруг Корсо и герба, который уже на протяжении полувека считался отличительным знаком гвельфов.
Виери Черки, подняв руку, указал на гибеллинское знамя:
— Здесь цветут белые лилии на красном поле! Вперед на черных предателей!
Пьяцца Тринита огласилась воинственными криками противоборствующих сторон.
В этот момент раздался дикий крик:
— Вот, поглядите, они отсекли нос Риковеро Черки!
Черные злорадно посмеивались:
— Браво, так мы поступим с каждым из вас! Не нужно совать свои носы туда, куда вас не просят!
— Отомстим за Риковеро!
— Бей белых!
— Бей черных!
Это крупное событие послужило поводом для слияния четырех групп в две противоборствующие партии: Донати и их окружение, друзья черных из Пистойи сами стали отныне черными. А Черки, державшие сторону пришлых белых, с этого дня — первого мая 1300 года — стали именоваться белыми.
Отныне ненависть поделила всю Флоренцию на черных и белых.
Граждане, прислуга, чернь и женщины — все определили свое место: среди черных или среди белых.
Опустившаяся ночь вынудила противников прекратить схватку. Сражавшиеся нанесли друг другу немало ран, но с точки зрения несчастья, постигшего Флоренцию начиная с того памятного майского дня, отсеченный нос мессера Риковеро представлялся наименьшим злом.
МИЛОСТЬ И НЕМИЛОСТЬ В ВЕЧНОМ РИМЕ
По дороге, ведущей из Витербо в Рим, с песнопениями и молитвами двигались большие толпы паломников. Возглавлял шествие крепкий парень. Он нес, обливаясь потом, большой деревянный крест. Кто-то высоким голосом выводил:
— Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас!
И все это множество людей тупо и монотонно повторяло:
— Иоанн Креститель, молись за нас!
— Иоанн Креститель, молись за нас!
Неожиданно движение прекратилось…
— Что там случилось, Гвидо? Почему передние остановились? — спросил у своего спутника худощавый, немного сутуловатый паломник. Оба принадлежали к той группе, что покинула Флоренцию, чтобы, объединившись с единомышленниками из соседних городов, добраться до Рима. Ведь в юбилейный год нужно было непременно совершить паломничество в главный город мира, дабы, воспользовавшись этим редчайшим случаем, получить отпущение грехов. Кроме того, многие давно уже втайне мечтали увидеть этот чудесный Рим, о котором ходило столько самых разных слухов.
— Мы уже добрались до холма Монтемало, — ответил тот, к кому был обращен этот недоуменный вопрос. — Оттуда, дорогой Данте, ты увидишь у своих ног величественную панораму вечного города.
Данте Алигьери, которому до сих пор никак не удавалось осуществить свое заветное желание — повидать самый прославленный город на свете, — взволнованно воскликнул, обращаясь к своему спутнику и другу Гвидо Кавальканти:
— О, как я счастлив лицезреть твой лик, вечный Рим, и ступить на твою священную землю!
Столь же искренняя радость переполняла и остальных паломников. Какой-то юноша при виде желанной цели странствия в восторге простер руки и воскликнул словно в экстазе:
— О Рим, благословенный Рим!
Пылкий и мечтательный поэт, Данте обладал в то же время острой проницательностью и трезвым умом. Он спрашивал себя: отчего простые люди, обычно стыдящиеся бурно проявлять свои чувства, способны так преображаться? Только ли оттого, что после долгого, утомительного путешествия увидели наконец желанную цель? В таком случае подобное ликование должно было бы сопровождать окончание любого более или менее продолжительного странствия! По-видимому, в самом имени вечного города таилось какое-то непостижимое очарование, способное тронуть душу даже холодных, рассудочных натур! Город, где некогда правили римские императоры, пока власть не взял в свои святые руки сам Сын Божий через своего апостола Петра и его преемников, город, олицетворяющий как благородное величие древности, так и могущество Христианской Церкви, вызывающее благоговение верующих, представлялся людям поистине священным!
Восторг охватил теперь всю массу паломников. Они обнимали друг друга, приветственно махали руками видневшемуся в голубоватой дымке городу, вытирали слезы умиления, выступившие на покрасневших от дорожной пыли глазах, не переставая снова и снова повторять:
— О Рим, благословенный Рим!
Вероятно, такое же волнение испытали два века назад участники Первого крестового похода, удостоившись наконец счастья увидеть святой город Иерусалим!
Единственными, кто сохранял трезвость ума и сдержанность среди этого всеобщего ликования, были двое поэтов: Гвидо Кавальканти, тайный еретик, трубадур, страстный поклонник красоты, и благочестивый, но духовно независимый, уверенный в себе Данте Алигьери. Он воздавал гораздо больше благочестию души и характера по сравнению с благочестивостью церковных обрядов и не мог не видеть, кроме того, в святом отце, отпускавшем грехи своей пастве, одновременно и того, кто угрожал независимости его горячо любимой родины — Флоренции.
Когда паломники вступили в Рим, восторги людей стали постепенно стихать. Вновь прибывшие разбрелись по городу в поисках временного пристанища и пищи, дабы подкрепиться перед получением высочайшего благословения.
