Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат
Вошедшие не обращали никакого внимания ни на меня, ни на мальчишку. Их привел в восхищение туго набитый мешок, они занялись им. А Мирошниченко продолжал допрос:
– Если ты не комсомолец, то должен знать молитвы господу богу нашему. Читай «Богородицу».
Мальчишка начал: «Богородица, дево, радуйся» – и запнулся.
Мирошниченко дал ему пощечину с другой стороны.
– Не знаешь «Богородицу», читай «Отче наш», Но мальчишка молчал, он не отрываясь смотрел на стол, где комендантские приспешники с веселым гоготом раскладывали деревенские припасы, вынутые из его мешка: несколько караваев хлеба, тщательно завернутые в тряпочки кусочки сала, картофелины и листья самосада. И столько ненависти вспыхнуло тогда в глазах мальчишки, что Мирошниченко словно смутился. Он взашей вытолкал парня из комнаты и долго грозил ему вслед кулаком.
Мне стало так мерзко, что я тут же покинул комнату, не дождавшись Алексеева.
Потом я все-таки добился разговора с комендантом… Еще раз пришел к нему в комнату и застал его в окружении помощников. Здесь были Мирошниченко, Яковлев Маленький-очень опасная личность, и еще один Яковлев-Большой. Они только что закончили обед. Видимо, было изрядно выпито, потому что все они пребывали в хорошем настроении.
– А, господин подполковник, – весело обратился ко мне Алексеев.
–Садитесь. Вы у нас по возрасту и званию самый старший…
– Спасибо, – говорю, – майор, и за прием, и за беседу, если вы удостоите меня таковой. Только я хотел бы поговорить с вами наедине.
– У меня нет секретов от помощников. Говорите!
Я помялся, но все-таки начал говорить:
– Люди не имеют постоянного места в бараках. Каждый день их загоняют в другие помещения. Они живут, как стадо баранов, не знают друг друга, часто поэтому не могут получить даже свой скудный паек. Мрут от голода, от незаживших ран. Если бы люди были как-то организованы – по сотням, по десяткам, по баракам – им было бы гораздо легче. А может, немцы разрешат обратиться к местным жителям за помощью: скажем, подвезти соломы для подстилки, подкинуть картошки…
Майор Алексеев трезвел на моих глазах. На его лице появилось удивление, потом оно перекосилось злобой и бешенством. Он вскочил и, обращаясь к своим помощникам, закричал:
– Вы слышали, господа офицеры, большевистского агитатора! Он хочет, чтобы пленные были организованы в десятки и сотни! Он хитрый, подполковник Смирнов, он знает, что если позволить им организоваться, они потребуют не только соломы на подстилку, но матрацы, одеяла и кровати, а кончат тем, что поднимут бунт и всех нас перебьют.
Вот тут-то и заговорил Яковлев Маленький:
– Я – бывший офицер Российской армии, дворянин. Мое право занять высокое положение в России было разбито вот такими Смирновыми. А теперь Смирнов задумал поднять своих большевиков на бунт против нас. Я знаю, что с ним делать: отдайте его мне. У меня сердце твердое, а сильные руки всегда найдутся. Все будет шито-крыто.
Они не уничтожили меня в тот день только потому, что были пьяны и повздорили между собой. Но они все-таки не оставили меня в покое, и Яковлев Маленький особенно старался.
Наутро он пришел за мной в барак. Пленные заволновались, потому что знали о моем вчерашнем разговоре с «господами офицерами».
Раздались голоса:
– Не ходите, товарищ подполковник! Они вас убьют!
Яковлев Маленький улыбнулся и как бы между прочим бросил:
– Господина подполковника Смирнова вызывают в немецкую комендатуру. Он подал заявление о вступлении в немецкую армию.
Поднялся взрыв негодования.
– Врешь, мерзавец! Врешь! – кричал я, холодея от ярости.
– Врешь, клеветник! Шкет! Фашистский прихвостень!
Его бы разорвали; он это понял и, толкая меня в спину, поспешил убраться за дверь. Но привел меня Яковлев Маленький не в немецкую комендатуру, а в комнату Алексеева, и оставил с глазу на глаз с немецким офицером, который, оказывается, вербовал в фашистскую армию.
Это была моя первая встреча с вербовщиком, и я впервые услышал такие категорические слова:
– Мы – самая сильная нация. Кто нам помогает – того мы милуем, кто не с нами – уничтожаем.
Потом я много раз слышал их. У таких разговоров был один конец.
– Мы вас уничтожим, если вы не измените своего решения. Подумайте. Вас вызовут еще раз.
Разного я насмотрелся по лагерям военнопленных. На моих глазах люди проявляли и величайшую стойкость, и падали до положения животного.
Главный вывод, с которым я приехал в Бухенвальд, был такой: поддерживать в себе дух сопротивления. Это единственное, что позволяет человеку остаться человеком. Никаких компромиссов с совестью.
Теперь я уже многое понимал и в самом Бухенвальде. Конечно, это
–страшное место, но именно здесь в человеке проверяется главное – его способность к сопротивлению. Это я уже понял. Способность к сопротивлению во мне еще есть. Есть! Я знаю, именно это почувствовали во мне Сергей Котов и немецкие товарищи. Поэтому я оказался в кольце их внимания и забот, поэтому они рискуют из-за меня. Неужели я не буду достойным этого риска благороднейших и умнейших людей, коммунистов, противников гитлеризма? Неужели сегодня, здесь, в этой холодной клетке, я встречу свой конец? Нет! Нет! Нет! Тысячу раз нет!
Глава 6. Я иду на 25 блок
Казалось бы, моя жизнь в Бухенвальде начала приобретать спокойный, я бы даже сказал, благополучный характер.
Вечером, перед тем как рабочим командирам вернуться на блок, ко мне подошел Вальтер Эберхардт. Его сопровождал Ленька.
– Как, Иван, себя чувствуешь?
– Спасибо, Вальтер, мне лучше, немного отдохнул, да и подкормился у Генриха за эти дни. Жорка приносил мне каждый день лишнюю миску баланды. Так что последнего шага от «доходяги» до «исходят» я пока не сделал.
Вальтер слушал меня нетерпеливо, словно его не интересовали мои слова. Он был чем-то озабочен; даже не улыбнулся на мою шутку.
– Твой шонунг завтра кончается, Иван. Я хочу устроить тебя на другую работу, здесь, на блоке. В лагере вспыхнула эпидемия тифа. Эсэсовцы боятся заходить на блоки. Комендатура разрешила ввести на блоках должность гигиенварта, санитара. Если ты согласишься, я устрою это. Нужно только согласие Пауля Шрека, третьего старосты лагеря. Он коммунист, замечательный товарищ, я вверен, он не будет против, он о тебе знает.
Я колебался:
– Знаешь, Вальтер, я человек военный, в медицине не разбираюсь.
Вальтер улыбнулся:
– Ты лечить не будешь, не беспокойся, – пояснил он сквозь смех. – Твои обязанности – водить заболевших в ревир к врачу, следить, чтобы чесоточные ходили к Генриху втирать мазь. Учти, что многие уклоняются от этого и заражают других. Нужно смотреть, не появились ли у кого вши. Если обнаружишь хоть одну вошь, веди на санобработку. Наблюдай, чтобы на блоке не развелись блохи и клопы. У тебя будет очень важная должность.
Можно ли было не принять такую работу?! Мне уже стало весело:
– С этими обязанностями я справлюсь, Вальтер, ты будешь доволен.
Вальтер обрадовался и сразу же добавил:
– А еще помогай мне разбирать конфликты среди ваших товарищей. Бывают ссоры и мелкие кражи. Тебя будут слушаться, я знаю, – он хорошо улыбнулся при этом.
Я не мог не ответить на эту улыбку:
– Будь спокоен, Вальтер. Ребята у нас хорошие. А мелкие распри мы сами погасим: коллективно будем воздействовать.
На следующий день я приступил к новым обязанностям. Рабочие команды разошлись по местам. На блоке остались Вальтер, штубендисты, несколько больных и я. Пошли в ход скребки, швабры, метлы, щетки, тряпки. Все помещения, столы, скамейки, шкафы, миски, кружки должны быть в идеальном порядке. В эти часы дня весь лагерь приводил себя в порядок. С улицы доносились шелест колес, мнущих гравий под тележками мусорщиков и труповозов, шуршанье метел, торопливый стук деревянных колодок. Иногда раздавалось громкое топанье кованых сапог – это проходили эсэсовцы, и тогда мы старались не попадаться им на глаза: никогда не знаешь, что взбредет им в голову…
А вечером наступало самое приятное время. Возвращались рабочие команды, в бараках становилось тесно, помещение гудело от множества голосов. Здесь можно было съесть миску брюквенной похлебки, повидать друзей, сходить на другие блоки. Больше я не чувствовал себя одиноким, рядом со мною были и Валентин Логунов, и Сергей Котов, заходил Яков, я чувствовал на себе всегда внимательный взгляд Вальтера, рядом появился еще один интересный человек, Николай Кюнг. Он был преподавателем истории, а в армии – политруком. Нет, не только в армии. Николай Федорович Кюнг и в Бухенвальде чувствовал себя политруком…
По вечерам, быстро раздевшись и забравшись на нары, заключенные долго дрожали от холода – окна закрывать не полагалось, в одежде спать не полагалось, а одеялишки были тонкие, редкие, вытертые. Пока не согреешься, тесно прижавшись к соседям, – не уснешь.
