Евгений Федоров - Наследники
— Ага! Не сдержался! Вот оно, счастьице! — ликовал он. — Хватай его, лежебоку! Хватай! В плети!..
Не успел молодец и глазом моргнуть, как его сволокли с постели и в одних портах и рубахе потащили на заводской двор. Там уже наготове стояли козлы, подле них поджидал кат с сыромятной плетью.
Никита Никитич восседал в кресле-возиле, упиваясь зрелищем.
Прокофий, с полубезумными глазами, топтался вокруг козел. Он кривлялся, потирая руки, хихикал:
— Вот оно, счастьице! Вот оно, родимое!..
Молодца опрокинули чревом на козлы, привязали и с широких бугристых плеч сорвали рубаху.
— Берегись, ожгу! — заорал кат и размашисто стегнул плетью.
Из-под ремня брызнула кровь.
— Раз! — стукнул посохом о землю паралитик и облизнулся.
— С проводкой! С проводкой! — закричал Прокофий и, приплясывая подле терзаемого тела, сладостным шепотком зачастил: — Вот оно, счастьице! Вот оно, золотое!..
Старик Демидов сбросил колпак, ветер обдувал его желтую плешь; глаза его расширились; чуть-чуть дрожали и раздувались чувственные ноздри. Вслед за палачом он взмахом посоха отсчитывал удары:
— Двадцать пять! Двадцать шесть!..
Склонив лохматые головы, чумазые, поникшие, стояли работные, женки и дворня. Румяная Настасья, закрыв передником лицо, беззвучно плакала…
Заводской парень выдержал двести ударов. Его отвязали, стащили с козел и бросили под ноги старому Демидову. Паралитик заегозил в кресле.
— Ой, добро! Ой, хорошо отходили! — хвалил он ката, разглядывая иссеченную в лоскутья спину несчастного.
Слуга схватил ведро и окатил избитого студеной водой. Молодец очухался, вскочил на ноги. Шатаясь, неуверенно переставляя ноги, он протянул руки и пошел навстречу сияющему солнцу, жадно глотая чистый, живительный воздух.
— Ох! — радостно вздохнул парень. — Вырвался-таки! Вот оно, мое счастье!..
Прокофий стих вдруг; изумленно глядел он на работного.
— Гляди, каков человек! — крикнул племянник дяде. — Стой! Стой!..
Хозяин сам нагнал удальца, схватил его за руку.
— Молодец! — похвалил он парня. — Хоть тысячу прозевал, но похвал достоин… Настька, Настька, подь сюда! — позвал он.
Стряпуха, утерев слезы, боязливо подошла к хозяину.
— Люб парень? — в упор спросил молодку Демидов.
— Люб! — покорно отозвалась она.
— Ну вот тебе и мужик! — весело отрезал Прокофий. — Пойдешь за него замуж?
У молодки вспыхнули глаза:
— Не шутишь, барин?
Демидов насмешливо улыбнулся:
— Кому он нужен, поротый! Где он себе женку отыщет?
— А за битого двух небитых дают! — смело отозвалась молодка и обратилась к избитому парню: — Ваня, возьмешь меня в женки?
Работный подошел к ней, взял за руку:
— Идем, Настенька! Идем, моя радость!
Глядя им вслед, старик работный, переживая неудачу своего молодого друга, разочарованно покачал головой:
— Эх-ма, было б счастья два! Одно загреб, а первое упустил. Я бы глазом не моргнул, а свое взял!
— Неужто не моргнул бы? — удивленно спросил Прокофий.
«Господи Иисусе! — суеверно оглядел его работный. — Никак опять подстерег на слове!»
Однако отступать было поздно; старик смело поглядел в лицо Демидову и сказал:
— Истин бог, и глазом не сморгну!
— Молодец, дедка! — похвалил хозяин. — Уговор сразу: я пальцем пугаю, а ты не сморгни. Выдержишь — жалую сто рублей. Сморгнешь — полета плетей. Становись!
Старик потуже перетянул ремень, разгладил жидкую бороденку и стал перед Демидовым столбом.
— Держись! — закричал хозяин. — Держись, глаза выколю!
Растопырив длинные костлявые пальцы, которые страшили своей необыкновенной подвижностью, он угрожал. Казалось, вот-вот пронзит глаза. Но старик неподвижно и бесстрашно стоял не моргая.
— Гляди, гляди, вот пес! — непонятной радостью трепетал Прокофий.
Никита Никитич взглянул на седого деда, замахнулся посохом и прохрипел зловеще:
— Пронжу!
Острие посоха задержалось у самого глаза. Старик не дрогнул.
— Сатана! — обругался паралитик и недовольно отвернулся.
Долго бесновался Демидов, но никакие страхи не покорили деда.
— Ух, сломил, черт! — устало выругался заводчик. — Откуда у такого старого да сила взялась?
— Эх, милый, укрепится духом человек, крепче камня станет. Ослабнет — слабее былинки!
— Бери сто рублей и уходи!
По приказу хозяина отсчитали сто рублей серебром и положили перед мастерком.
— Все твое! Загребай и иди, куда хочешь, в белый свет! За старостью ненадобен!
Старик хмуро поглядел на рублевики и сердито вымолвил:
— Не хочу твоих денег! Много слез из-за них пролито!
— Подумай, о чем говоришь! — сердито прикрикнул заводчик и поднял налитые злобой глаза.
Старый мастерко не испугался, не опустил глаз. Никите Никитичу стало не по себе от этого взгляда, он дернулся и замахал костлявой рукой:
— Уйди, уйди прочь!
Старик надел шапку, взял посошок и поклонился барину:
— Прощай, хозяин! Не мила тебе правда. Но ты запомни, что правда на огне не горит и в воде не тонет! И Мамай правды не съел, а барам подавно ее не укрыть!
Он поднял голову и побрел по дороге. И таким гордым и неподатливым показался этот старый человек, что Демидов не утерпел и сердито обронил:
— И откуда ныне такой народ строптивый пошел?..
Шумные забавы сменялись странными выходками, но скука, как верный пес, неотступно следовала за Прокофием. Хмурый ходил он по хоромам, не видя выхода своей тоске.
— Никак ты опять приуныл? — обеспокоился Никита Никитич. — Погоди, я тебя так распотешу, так встряхну, что на карачках от радости поползешь! — пообещал он.
По всем дорогам, деревенькам и монастырям Демидов распустил молву:
«Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят бочари дубовую бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять нищую братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю на поклон, тому больше будет отпущено!»
Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных попрошаек. Из дальних сел, из лесных монастырей — отовсюду устремились люди в Невьянск на зов грозного Демидова.
Толпы людей, обездоленных господским произволом, покалеченных в огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через каменистые шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом росла и окрылялась сказка. Рассказывали странники:
— На высокой горе, на маковке, под синими небесами, под белехонькими облаками сидит в парче, в золотой шапке, усыпанной самоцветами, грозный Демидов-владыка. Сидит и горько плачет, кается перед господом за погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде, в непотребстве, в алчности. И сказал господь ему: «Смирись, ненасытный человек, раздай свои богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!»
Послушал грозный Демидов господа, собрал он золото и серебро, лалы и яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе и поджидает божьих странников, скитальцев и горюнов, чтобы раздать им нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько народу явится и кто дойдет до высокой горы, до маковки, только кто первым поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия?..
Не все сбылось так, как донесла молва. В духов день в распахнутые ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком крыльце, крытом ордынскими коврами, в золоченом кресле и впрямь сидит старый Демидов в дорогих одеждах и бархатной мурмолке. Рядом с ним — узколицый черноглазый племянник. Стоит подле них дубовый бочонок и полон-полнехонек серебра…
Прокофий Акинфиевич с омерзением и страхом глядел на скопище, затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие, бряцали веригами юродивые с безумными глазами, калеки напоказ выставляли свои страшные уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались и назойливо лезли вперед.
Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу.
Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел — неясный гул покатился по площади. Все, что копошилось внизу у крыльца, потянулись вперед. Куда ни взглядывал заводчик — всюду светились надеждой впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в своей необыкновенной подвижности, уже тянулись к Демидову, дрожали, скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молил:
— Пустите! Пустите! Я первый приполз…
Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле.
— Мосолов! — позвал заводчик приказчика.
— Тут я, сударь! — поклонился Иван Перфильевич.
— Следи отсюда и будь на страже. Знак дам! — многозначительно сказал хозяин.
Прокофий ожил: чуяло сердце — великую потеху затеял дядя. «Обошел старый выдумкой!» Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно повел плечами; лицо его было строго и зло.
