К. Осипов - Дорога на Берлин
Плотный пруссак в упор разрядил в него ружье. Шатилов успел пригнуться, и пуля пронеслась над его головой.
Когда пруссак с проклятием всей тяжестью опрокинулся на Шатилова, не давая ему подняться. У самого своего рта Шатилов ощутил короткое, тяжелое, невероятно зловонное дыхание врага. Потные, цепкие пальцы впились в его горло. Страха он не испытывал, а только омерзение к этим липким, потным пальцам и смрадному дыханию. И вдруг придавившая его тяжесть опала, пруссак медленно сполз с него. Шатилов с наслаждением втянул свежий воздух, с усилием приподнялся на локте. Едва не убивший его немец лежал, раскинув руки, а в спине у него торчал тесак, загнанный чуть не по рукоятку. Штык-юнкер Вилкин, стоя на одном колене, наклонился над ним.
— Это ты его, Вилкин? — слабым голосом сказал Шатилов. — Спасибо.
— Не на чем, господин капитан. А вы и другой раз, коли набросится на вас этак прусс и выстрелить не даст, то норовите его головой по лицу ударить, не то коленкой промежду ног. Он отпрянет — тут и стреляйте!
Вилкин попытался вытащить свой тесак, но он крепко застрял между ребер убитого, и, махнув рукой, Вилкин, взяв наперевес ружье, побежал куда-то в сторону.
Шатилов встал на ноги. Люди вокруг дрались с прежней яростью. Но внезапно в шум схватки ворвался новый могучий звук. Мерный, гулкий, он напоминал шум морского прибоя. Почти все сражающиеся услышали его, и бой, как бы по взаимному соглашению, притих, потому что все понимали, что этот новый могучий вал несет решение и исход битвы.
«Неужели опять прусская кавалерия?» — с ужасом подумал Шатилов. Но в тот же момент он услышал восторженнее «ура» своих солдат. Пруссаки стремглав побежали к лесу, и Шатилов увидел появившихся из-за холма русских кирасиров.
Видя, что кавалерия Ваперснова обрушилась на сибирцев и пермцев, Салтыков с трех сторон контратаковал ее своими конными полками. Первым ударил во фланг пруссакам генерал Демику с казанскими кирасирами и нижегородцами. Вслед за ним прискакал генерал Еропкин с Киевским и Новотроицким полками, а левый фланг неприятеля был атакован кирасирами полка его высочества. Общее начальство над действиями кавалерии принял Панин.
Демику видел не раз лихие действия Зейдлица и поклялся, что его кирасиры возьмут верх над хваленой прусской кавалерией. Казанцы, увлекаемые своим командиром, атаковали яростно и бесстрашно, не вынимая пистолетов, стремясь приступить прямо к сабельному бою.
Пруссаки приняли удар. Ваперснов лично собрал и построил гусарские и драгунские полки. Русская и немецкая кавалерия сшиблись и смешались в отчаянной схватке. В первые же минуты шальная пуля поразила насмерть генерала Демику. Но его гибель не обескуражила кирасиров. Они рубились с гневом и злобой, и вскоре пруссаки показали тыл. Еропкин также опрокинул неприятеля, чванные прусские кавалеристы повсеместно обратились в бегство. Они мчались, преследуемые по пятам русской конницей, устилая землю своими трупами, сдаваясь в плен целыми десятками. Частью своих эскадронов Панин атаковал прусскую пехоту, смял ее авангард и врезался в середину ее боевых порядков. Это и был тот момент, когда Шатилов увидел русских кавалеристов.
Судьба сражения была решена. Напрасно Ваперснов метался между бегущими, пытаясь организовать сопротивление. Налетевшие киевские кирасиры перебили его конвой; он сам, соскочив с коня, попытался скрыться в кустах, но пущенная ему вслед меткая пуля уложила его наповал.
Разгром пруссаков на правом русском фланге, где были сосредоточены главные силы сторон, тотчас отразился на всем ходе сражения. Вся армия Веделя в полном беспорядке стала отходить.
Победа при Пальциге обошлась русским не дешево: они потеряли девятьсот человек убитыми и около четырех тысяч ранеными. Урон пруссаков выразился в четыре тысячи двести убитыми, полторы тысячи ранеными и тысячу четыреста пленными.
Выставив усиленное охранение, русские войска располагались на ночлег. Обозные развозили кашу, щедро накладывая двойные порции. Но ели мало и неохотно. Все были полны еще неостывшего возбуждения; казалось, что кровь в венах бушует; свежие впечатления опасности, кровавой схватки и торжества победы слились в одно пьянящее воспоминание.
В роте Шатилова некоторые солдаты отказывались даже от чарки водки, которую, по приказу Салтыкова, благоговейно отмеривали кашевары.
— Душа сейчас не принимает… Внутри все ходуном ходит, — объясняли они.
Многие, чтобы поскорее успокоиться, помогали артиллеристам переставлять орудия или чистили окровавленные штыки.
Вдруг в разноголосицу звуков вплелся чей-то надрывный голос, и сейчас же стало тихо.
— Ребятушки! Братцы! Да что же это? Что они делают?
Бородатый солдат с большими светлыми глазами, с белым, как мел, лицом показывал куда-то пальцем и звал за собой.
— Да что там? Говори толком. Эх…
Но уже один-другой бежали за солдатом, и через мгновенье вся рота устремилась за ними, перепрыгивая через котелки с едой и разбросанное оружие.
Шатилов побежал туда же. Шагах в двухстах, возле густого кустарника, стояла огромная толпа. При виде Шатилова люди нехотя расступились, и он увидел то страшное, на что они смотрели.
На примятой траве лежали трупы двух мушкетеров. Одежда на них была изорвана и висела лохмотьями. Спина и грудь были исполосованы ударами тяжелого хлыста, просекшего мясо до самых костей. У одного мертвеца ударом хлыста было изуродовано лицо, и левый глаз висел на тонкой ниточке в пустой глазнице. Оба трупа сохранили следы сабельных ударов; пальцы на руках были отрублены и валялись тут же, под кустами.
— Сперва нагайкой исхлестали, потом, гля, палашом рубили, — негромко проговорил кто-то.
— Мучили как… Иродово семя…
— Да кто это? Осподи! И не узнать их!
— Наши: Ванька Шульга да Митроха-рекрут.
— Аспиды! Так живого человека терзать… Ну, погоди ж!
— Накройте их знаменем, — приказал Шатилов. — Пусть лежат, а я командиру дивизии доложу.
— И в других полках то же… — сказали сзади. — Сейчас прибегали оттуда…
…Весь остальной день солдаты были неразговорчивы и угрюмы. На их лицах застыло гневное выражение. И все время подле обезображенных трупов стояла плотная стена людей.
Вечером Шатилов явился к командиру полка. Отослав адъютанта, тот без обиняков сказал:
— Что же это, Алексей Никитич? На твою роту прусский шквадрон скачет, а она от него улепетывает. Врага бояться, так лучше дома сидеть, с бабой ковыряться. — Но тут же, глядя на побледневшее лицо Шатилова и его запавшие за один день глаза, договорил: — Зато потом знатно дрались. Весь наш полк выручили. Оттого не стану и поминать про конфуз. Тем паче, ни ты людей, ни они тебя узнать не успели, от этого в бою всегда заминка.
— Разрешите мне остаться в полку, — твердо произнес Шатилов. — Я не хочу больше служить при штабе.
— И, батенька, а кто тебя спросит? С полчаса назад эстафету привезли: чтобы к ночи был ты у главнокомандующего. Сдавай роту и отправляйся с богом. А далее видно будет: войне еще не конец, успеешь и в строю побыть; коли отпустят тебя, просись прямо ко мне.
Шатилов с глубоким огорчением расстался с людьми, которых еще утром совершенно не знал, но которые теперь казались ему почти родными. Прощаясь с Вилкиным, он с некоторым смущением пожал ему руку.
— Ну, брат, не знаю, чем и отблагодарить.
Штык-юнкер улыбнулся.
— На войне всем считаться — счет потеряешь.
Отказавшись от лошади, Шатилов пошел пешком в штаб. Был уже поздний вечер. Погода испортилась. С запада надвигалась темная гряда туч, и уже падали первые капли дождя.
Глава шестая
Покушение
Известие о сражении под Пальцигом очень взволновало Фридриха. Рухнула надежда на то, что его любимцу Веделю удастся оттеснить русских. Салтыков мало того, что соединился с Дауном, но энергично стремился пожать плоды пальцигского успеха. Двадцать второго июля русские гренадеры подошли к Франкфурту на Одере. Прорвавшись через завалы, они прошли в форштадт, и немедленно доставленные орудия начали обстрел города. После первых же выстрелов магистрат известил о капитуляции, добавив, что гарнизон, не надеявшийся устоять, еще ночью ушел из Франкфурта. Отряд гусаров во главе с полковником Зоричем был послан вдогонку за отступавшими и вскоре настиг их. Не оказав серьезной попытки сопротивления, весь гарнизон — 20 офицеров и 500 рядовых — сложил оружие. Со взятием Франкфурта открывался прямой путь на Берлин, и, по всем данным, Салтыков действительно готовился к походу на прусскую столицу.
Король нервничал, злобно бранил генералов, избивал тростью ни в чем не повинных камердинеров и жаловался, что не может ни на кого положиться. Впрочем, принимая иностранных послов, он был попрежнему самонадеян, делал вид, что больше всего озабочен разучиванием новой пьесы на флейте, и водил всех смотреть танцы Барберины. По просьбе короля она недавно приехала в его штаб-квартиру, тотчас оборудовала уютное гнездышко в отведенном ей небольшом домике и объявила вторники и субботы, попасть на которые удавалось не каждому министру.
