Мулк Ананд - Два листка и почка
— Сетх, возьми назад наше зерно, — сказал старшина тибетского каравана, возвратившись в лавку после довольно бурных переговоров со своими товарищами. — Пусть будет по-твоему.
— Вы свиньи, — обругал его Кану Мал, — и не понимаете своей выгоды. Надо бы тебя проучить и прогнать, но на этот раз я тебе прощаю. Если захочешь что-нибудь продать, сразу соглашайся на мои условия, все равно тебе никто не даст больше. — И он обернулся к помощнику: — Эй, ты, отвесь вот этому кули продукты. Мне надо заняться с этими ойсипи.
Все происходившее, казалось, ничуть не задевало узкоглазых тибетцев; они продолжали стоять, неподвижные и безмолвные, опустив головы, как стояли в своем деревенском храме, где они погружались в бездну нирваны, покорно принимая все, что посылает им бог.
Гангу наблюдал за ними и, несмотря на свое горе, ему было до боли их жалко; он почти мог читать в их душе; он старался представить себе их деревни, где эти люди, обливаясь потом, глубоко вспахивали землю, потом разбрасывали семена и ждали, чтобы пролившийся дождь оросил их борозды, и наблюдали, как раскрываются почки, наливаются колосья и зреет урожай. И тогда лицо их расцветало улыбкой радости, как утреннее солнце в Гималаях. Он сам трудился, как они, сам любил сыновней любовью эту упрямую, скупо рождающую землю, готов был отдавать ей все свои силы, чтобы она принесла ему урожай; он знал, как больно расставаться с плодами своего труда и какое наступает разочарование, когда приходишь к черствому, мелочному, жадному банье или перекупщику из города продать собранный урожай. Его невольно влекло к этим тибетцам; у него разрывалось сердце при виде их страданий. От волнения Гангу не мог выговорить ни слова; он стоял неподвижно, захваченный нахлынувшими на него чувствами.
Взглянув на мужа, Саджани сразу увидала, что он расстроен и подавлен тяжелыми заботами. Но вспомнив, что ей отсыпают продукты, она стала тревожно следить за всеми движениями помощника сетха, который высыпал зерно на разостланное перед ним покрывало.
Будху с радостным криком принес пойманного им голубя, который испуганно бился, трепеща крыльями.
Леила огорчилась, увидав пойманную птицу, и ласково попросила брата:
— О, выпусти его, Будху, выпусти его!
Но голубя понесли домой; ему суждено было прожить много дней над дверью их хижины.
Глава 6
Когда Гангу вернулся с базара, его начало знобить. Они с женой думали, что это от усталости, потому что он нес на голове тяжелый узел с покупками.
Он присел к очагу и закурил хукка, надеясь, что недомогание скоро пройдет.
Будху притащил маленького ребенка соседей и положил возле отца.
Гангу поиграл с малюткой, поговорил с ним на детском ломаном языке, пощекотал его. Малыш смеялся, показывая прорезывающиеся зубки, его словно развеселила вялая неповоротливость старика. Гангу уже чувствовал тяжесть во всех членах, и у него начала кружиться голова.
Когда, приготовили ужин, он сказал, что не хочет есть, а приляжет.
Саджани поглядела в затуманенные глаза Гангу, положила ему руку на лоб и почувствовала, что у него сильный жар. Она навалила на мужа все одеяла, какие у них были, хорошенько закутала и напоила его процеженным чечевичным отваром.
Гангу чувствовал, что его мышцы напряглись, как натянутые струны, готовые вот-вот разорваться; все кости ныли, точно их выламывали. Ему казалось, что его позвоночник раскололся надвое; больной проводил ослабевшими руками по своим твердым как камень икрам, стонал и метался в жару. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, голова горела, словно куча потрескивающего хвороста, охваченная пляшущими языками пламени; Гангу метался, переворачиваясь с боку на бок, как будто пытаясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Потом он вытянулся, прямой и неподвижный, и не то стонал, не то напевал что-то в бреду. Жена держала его за ноги, а дочь натирала ему голову растительным маслом, хотя глаза у них уже слипались. Через некоторое время он стал как будто спокойнее и только глухо, жалобно стонал и тяжело вздыхал.
За дверями хижины земля Ассама задыхалась под покровом душной ночи, на горизонте контуры гор едва различались на фоне туманного неба. Потянуло прохладой; Саджани с Леилой свернулись калачиком по обе стороны уснувшего Будху; усталые и встревоженные, они все время молили богов о спасении Гангу.
Не успели они задремать, как Гангу поднял голову и попросил воды.
Саджани встала; пока она грела воду для мужа, тот вдруг приподнялся на локтях, потом вскочил и выбежал на улицу, словно спасаясь от терзавшей его лихорадки.
Леила побежала за ним, втащила его обратно, опять уложила на постель и села возле него. В глубокой тревоге, оцепенев от страха, смотрела она на неподвижное тело отца. Ей было странно: как это она не чувствует его страданий? Но мать протянула ей стакан с водой, и когда девушка поднесла его к губам отца, ее сердце затрепетало от любви, страх рассеялся, и Леила прижала голову отца к своей груди с почти материнской нежностью. Он отпил два глотка воды, неуверенной рукой, как слепой, протянул стакан, потом со вздохом пробормотал «жарко, ох, как жарко!» и запел:
Ангел смерти подходит к твоим дверям,
О человек, готовься к последнему путешествию.
— Что с тобой, отец Леилы, что с тобой? — испуганно спрашивала Саджани, гладя его по голове.
— Не пойду, не пойду! — вдруг закричал он диким голосом, как безумный.
— Боже, что с ним, что с ним? — растерянно воскликнула Саджани. Но Гангу начал всхлипывать, как ребенок, и визгливо кричать. Он отчаянно взмахивал руками, словно боролся с невидимым врагом; ему мерещилось в бреду, что на него надвигается страшный скелет; черные впадины глазниц черепа излучали зеленоватый фосфорический свет, как глаза кошки в темноте. Гангу забился в припадке, заскрежетал зубами, в уголках рта появилась пена, и он до крови закусил нижнюю губу. Лицо исказилось гримасой боли, резко обозначились глубокие морщины вокруг опухших глаз, зловещие тени легли во впадинах под скулами, и черты его лица стали неузнаваемы.
— Что у тебя болит? — спросила Саджани, она не могла понять, что он чувствует, но она хотела бы разделить его страдания.
— Разве ты не видишь, как ему плохо, мама? — шепотом отозвалась Леила. Нагнувшись, она прижалась щекой ко лбу отца. Лицо его казалось безжизненной маской. В неясном свете, пробивавшемся сквозь щели двери, можно было разглядеть каждую черточку его лица, которое четко вырисовывалось на фоне белого шерстяного одеяла, сотканного матерью для Леилы и Будху несколько лет назад. Это лицо, так не похожее на привычное ей с детства лицо отца, казалось каким-то чужим и далеким и напоминало хмурые лица молчаливых пахарей у них в деревне или бездомных бродяг. Девушке приходилось видеть бродяг на улицах в Хошиарпуре: они спали, прикорнув у забора, полуголые, в рваных, прилипших к телу, потемневших от пота рубахах, прикрывшись обрывками домотканых одеял. Приподняв голову, Леила стала всматриваться в лицо отца, силясь понять, что с ним происходит. Но страдание сделало его каким-то чужим и недоступным, и даже кожа, туго обтянувшая его выступающие кости, представлялась ей странной непроницаемой преградой.
Леила прислушивалась к его тяжелому прерывистому дыханию, и ей становилось ясно, что жизнь борется в нем со смертью. Она нежно обняла голову отца и стала осторожно гладить ему виски.
Девушка чувствовала у себя на щеке горячее дыхание отца. Вдруг он глубоко вздохнул и приоткрыл глаза. Над ним склонилось бледное лицо дочери, смотревшей на него с невыразимой нежностью. Его тронуло, что она около него.
— Ты здесь, Леила? — спросил он. — А где Будху?
— Он крепко спит, — ответила Леила.
— Вот и хорошо. Но мне уже пора вставать, скоро утро. Дайте мне воды. Я весь вспотел.
Жена принесла кружку воды и дала ему напиться. Он сделал глоток и повторил:
— Вот и хорошо. Леила, иди теперь спать, дитя мое. Мне уже лучше. И ты тоже, Саджани. — И он откинулся на подушку.
— Мне нельзя умереть, — бормотал он про себя, — пока Будху не вырастет, а Леила не выйдет замуж. — И он разглядывал закопченные железные листы крыши, освещенные слабым отблеском рассвета, который пробивался сквозь щели в двери. В голове не было ни одной мысли. Он испытывал полное изнеможение. Пот лил с него ручьем. Приступ лихорадки как будто прошел, но, казалось, унес все силы Гангу.
Утром он проснулся и еще чувствовал ужасную слабость. Губы запеклись. Его слегка мутило, тело стало словно чужим, каким-то наследием прошлого перевоплощения. Однако он знал, что возвращается к жизни, и уже подумывал о том, что скоро пора вставать; об этом напоминало воркование голубя, который провел всю ночь в углу возле глиняного кувшина.
Но отпустив Гангу, лихорадка перешла к его жене. Когда Саджани начала одеваться, чтобы идти на работу, она почувствовала озноб. Несмотря на уговоры Леилы, она упрямо продолжала хлопотать по хозяйству. Но когда Саджани уже совсем собралась выходить, у нее закружилась голова, она зашаталась и рухнула на пол.
