Виктор Гюго - Девяносто третий год
Здесь он сам себя прервал словами:
— Ах, да, я чуть было не забыл о деньгах, — и вынув из кармана кошелек и бумажник, он отдал их Гальмало и сказал:
— Вот, в этом бумажнике тридцать тысяч франков ассигнациями, цена которых всего три ливра и десять су. Правда, это ассигнации фальшивые, но настоящие стоят немногим больше. А в этом кошельке, заметь, сто червонцев. Я отдаю тебе все, что имею при себе. Мне самому здесь больше ничего не нужно; да оно будет и лучше, если при мне не найдут денег. Итак, я продолжаю: из Моншевриера ты отправишься в Антрен, где повидаешься с господином Фротте{58}; из Антрена — в Ла-Жюпельер, где ты разыщешь господина Рошкотта{59}; из Ла-Жюпельера — в Нуарье, где ты увидишь аббата Бодуэна. Ты в состоянии запомнить все это?
— Как «Отче наш».
— В Сен-Брис-ан-Когле ты повидаешься с господином Дюбуа-Гюи, с господином Тюрпеном, — в Моранне. Знаешь это укрепленное место? С герцогом Тальмоном — в Шато-Гонтье.
— Но будет ли со мной разговаривать герцог?
— Я же с тобой говорю.
Гальмало поспешно снял с головы шляпу.
— Все тебе окажут самый лучший прием при виде этой вышитой золотой лилии. Не забывай, что тебе придется бывать в местностях, где ты встретишь и горцев, и простую деревенщину. Тебе будет нужно переодеться, — это нетрудно будет сделать. Эти республиканцы до того глупы, что в синем мундире, треугольной шляпе и с трехцветной кокардой можно пройти всюду. Теперь у полков нет никаких отличий, они даже не имеют номеров; всякий надевает на себя те лохмотья, которые ему заблагорассудится. Ты отправишься в Сен-Мервэ и повидаешься там с Голье, по прозвищу Гран-Пьер. Далее ты отправишься в Парнейский лагерь, где ты увидишь людей с выпачканными сажей лицами. Они заряжают свои ружья мелкими камнями и двойным зарядом пороха, чтобы производить как можно больше шума, — и прекрасно делают. Ты им скажешь, чтобы они убивали, убивали и убивали. Затем ты пойдешь на стоянку Черная Корова, находящуюся на возвышенности, посреди Шарнейского леса, затем на Авуанскую стоянку, затем в Зеленый лагерь, затем в Муравьиный лагерь. Ты отправишься потом в Гран-Бордаж, называемый также Го-де-Пре; там живет вдова, на дочери которой женат Третон, по прозвищу «англичанин». Гран-Бордаж находится в Келэнском приходе. Ты побываешь у Эпинэ ле Шеврейля, у Силле-Гильома, у Паранна, и вообще у всех предводителей, скрывающихся в лесах. Ты встретишь друзей и скажешь им, чтобы они отправлялись на Верхний и Нижний Мэн; в Вэгском приходе ты увидишь Жана Третона, в Биньоне — Сан-Регрэ, в Бомшане — Шамбору, в Мезонселле — братьев Корбен, и в Сен-Жан-сюр-Эрвэ — Пети Сан-Пера, называющегося также Бурдуазо. Сделав все это и сообщив всем пароль — «к оружию, не давать пощады», — ты присоединишься к великой армии, армии католической и королевской, в том месте, где она будет в то время находиться. Ты увидишь де Лескюра, д'Эльбе, Ла Рошжаклена, — словом, тех предводителей, которые к тому времени будут в живых. Ты покажешь им переданную мною кокарду; им уже известно, что это будет означать. Ты, правда, простой матрос, но Кателино — простой извозчик. Ты скажешь им от моего имени следующее: «Пора вести обе войны одновременно — и большую и малую. Большая производит больше шума, малая скорее приводит к цели. Вандейская война хороша, Шуанская значительно хуже, но в междоусобной борьбе худший способ ведения войны становится лучшим. Результат войны оценивается по количеству причиняемого ею зла».
— Гальмало, — продолжал он после некоторого молчания, — я тебе говорю все это, зная, что ты не понимаешь слов, но понимаешь дело. Ты внушил мне доверие тем, как ты управлял лодкой; не зная геометрии, ты маневрировал на море с величайшей точностью; тот, кто умеет управлять лодкой, может управлять и восстанием; судя по тому, как ты справился с морем, я уверен, что ты успешно справишься со всеми моими поручениями. Итак, я продолжаю. Ты скажешь вождям, хотя бы и своими словами, но приблизительно следующее: «Я предпочитаю войну в лесах войне в открытом поле; я вовсе не намерен подставлять сто тысяч крестьян под картечь синемундирников и под ядра господина Карно{60}; но я желаю, чтобы через месяц в лесах были пятьсот тысяч повстанцев. Республиканская армия — это дичь; малая война — та же охота. Я — стратег кустарников». Впрочем, это слово ты опять-таки не поймешь. Но это все равно; зато ты хорошо поймешь следующее: «Не давать пощады!» «Всюду устраивать засады». «Побольше шуанства и поменьше вандейства!» Ты можешь также прибавить, что англичане за нас, что мы желаем поставить республику между двух огней, что Европа нам поможет, что нужно раз и навсегда покончить с революцией. Монархи ведут против нее войну регулярную, мы будем вести войну партизанскую. Вот что ты скажешь. Хорошо ли ты меня понял?
— Да, хорошо. Нужно пройтись по всей стране огнем и мечом, не следует давать пощады никому.
— Так, так, — одобрительно кивал головой старик.
— Я побываю везде, где вы приказали.
— Но только будь осторожен. В этих местах смерть стережет человека из-за каждого куста.
— Смерти я не боюсь. Часто младенец, делающий первый шаг, изнашивает последние свои башмаки.
— Да ты, я вижу, молодец!
— А если меня станут спрашивать об имени вашего сиятельства?
— Пока оно никому не должно быть известно. Ты ответишь, что ты его не знаешь, и это будет правда.
— А где я вас снова увижу, ваше сиятельство?
— Там, где я буду.
— А как же я узнаю, где вы будете находиться?
— Это будет известно всем и каждому. Не пройдет и недели, как обо мне все заговорят. Я скоро дам о себе знать, я отомщу и за короля и за религию. Ты сразу поймешь, что говорят именно обо мне.
— Понимаю.
— Смотри же, ничего не забудь.
— Будьте спокойны.
— А теперь отправляйся в путь. Да хранит тебя Господь. Ступай.
— Я исполню все, что вы мне велели. Я пойду, буду говорить, буду повиноваться, буду приказывать.
— Отлично!
— И если я успешно исполню возложенное на меня поручение…
— Тогда я сделаю тебя кавалером ордена Святого Людовика.
— Как моего брата. А если не исполню, то вы велите меня расстрелять?
— Да, точно так же, как и твоего брата.
— Понимаю, ваше сиятельство.
Старик наклонил голову и, казалось, впал в глубокую задумчивость. Когда он снова поднял глаза, он был один, Гальмало виднелся лишь в виде черной точки на краю горизонта.
Солнце только что село. Чайки и другие морские птицы возвращались в свои гнезда. В природе ощущалась та смутная тревога, которая предшествует наступлению ночи. Лягушки квакали, кулики, посвистывая, вылетали из болот, жаворонки, грачи, жужелицы суетливо носились туда и сюда; перекликались прибрежные птицы. Ни один звук не выдавал присутствия человека. Всюду царило глубокое молчание. В заливе не было видно ни одного паруса, в поле — ни одного крестьянина. Повсюду, куда только хватало глаз, была мертвая пустыня. Росший в песке чертополох дрожал от ночного ветра. На морской берег падал сверху бледный свет сумерек. Вдали, в темной равнине, сверкала слабым блеском вода озер, напоминая собою как бы большие оловянные листы, разложенные по земле. С моря дул ветер.
Книга четвертая
ТЕЛЬМАРК
I. Вершина дюны
Старик постоял на месте, пока Гальмало не скрылся из виду, потом укутался плотнее в свой плащ и пошел медленными шагами, с задумчивым видом. Он двинулся по направлению к Гюину, между тем как Гальмало шел к Бовуару.
Позади него возвышалась, в виде громадного треугольника, гора Сен-Мишель, с вершиной, похожей на митру, с укреплениями, похожими на латы, с двумя большими башнями — одной круглой, другой четырехугольной, как бы помогавшими горе нести на себе двойную тяжесть церкви и селения. Своего рода пирамида Хеопса в океане.
Сыпучий песок бухты близ Сен-Мишельской горы постоянно изменяет профиль дюн. В те времена между Гюином и Ардвоном была очень высокая дюна, ныне почти полностью исчезнувшая. Дюна эта, уничтоженная с течением времени ветрами, была очень древней. На ее гребне стоял столб, водруженный здесь в двенадцатом столетии, как памятник о собравшемся в Авранше соборе{61} по поводу убиения святого Фомы Кентерберийского{62}. С вершины этой дюны был великолепный обзор, что позволяло легко ориентироваться.
Старик направился к этой дюне и взобрался на нее. Дойдя до гребня, он, повернувшись спиной к столбу, сел на одну из четырех тумб, стоявших по четырем его углам и, если можно так выразиться, стал изучать расстилавшуюся у его ног географическую карту. Он, казалось, искал дорогу на хорошо известной ему местности. На этом обширном горизонте, слегка подернутом надвигавшимися сумерками, земля узкой черной полоской отделялась от белесоватого неба. Можно было различить группы крыш одиннадцати местечек и селений; на расстоянии нескольких миль вдоль побережья виднелось несколько колоколен, которые в этих местах специально строятся очень высокими, чтобы служить маяками для мореплавателей.
