Якоб Вассерман - Каспар Хаузер, или Леность сердца
Сейчас его взор созрел для этого виденья. Он пристально смотрел на себя. «Каспар», — лепетали его губы. А что-то внутри отзывалось «я». Он видел Каспаров рот и щеки, Каспаровы каштановые волосы, что вились на лбу и над ушами. Он подошел поближе и по-детски пугливо заглянул за зеркало: между ним и стеной была пустота. Он опять встал перед зеркалом, и вдруг ему почудилось, что свет за его отражением распался, длинная-длинная тропа протянулась назад и там, в дальней дали, стоял еще один Каспар, еще «я», глаза у этого «я» были закрыты, и он, казалось, знал что-то, неведомое Каспару здесь, в комнате.
Даумер, привыкший наблюдать за юношей, насторожился. Что это? Странный шорох, что-то прошелестело в воздухе и упало на пол возле стола. Это был клочок бумаги, с улицы залетевший в окно. Фрау Даумер подняла его, он оказался сложенным наподобие письма. Она нерешительно повертела его в руках и отдала сыну.
Даумер развернул листок и прочитал следующие, крупными буквами написанные слова: «Предостерегаю домочадцев, предостерегаю хозяина и предостерегаю чужого».
Фрау Даумер встала и вместе с сыном прочла эти слова; мороз пробежал у нее по коже. Даумеру, молча, в упор смотревшему на записку, померещилось, что у его ног из земли, острием вверх, вырастает меч.
Каспар не обратил ни малейшего внимания на случившееся. Он отошел от зеркала и, никого и ничего не замечая, мимо них обоих, направился к окну. Там он стоял, задумавшись, и в полном самозабвении высовывался все больше и больше, ни о чем не помня, кроме своих поисков, покуда грудью не уперся в карниз; лицо его окунулось в ночь.
СНОВИДЕНИЯ КАСПАРА
На следующее утро Даумер снес в полицию зловещую записку. Полиция немедленно взялась за расследование, разумеется, оставшееся безрезультатным. Об ртом странном случае было также официально доложено Апелляционному суду, и несколько дней спустя советник окружного управления Герман, бывший в приятельских отношениях с бароном фон Тухером, написал последнему письмо, в коем говорилось, что надо, дескать, не только не ослаблять надзора за Каспаром, но усилить слежку за ним, ибо не исключено, что страх, глубоко в нем укоренившийся, заставляет его замалчивать кое-что из хорошо ему известных обстоятельств.
Господин фон Тухер посетил Даумера и прочитал ему это место из письма. Даумер не сумел подавить насмешливой улыбки.
— Я отлично знаю, что за всем, касающимся Каспара, кроется тайна, сотканная руками человека, — не без досады сказал он, — не говоря уж о том, что недавно мне то же самое писал президент Фейербах, и, кстати, в столь своеобразных выражениях, что я понял: речь идет о чрезвычайных обстоятельствах. Но что, собственно, значит надзирать за ним и его выслеживать? Разве крайние меры уже не были приняты? Предписания врача, а также человеческие чувства и без того повелевают мне относиться к нему в высшей степени бережно. Я едва решаюсь отучать его от простейшей пищи и кормить так, как того требует в корне изменившееся положение вещей.
— Почему вы едва на это решаетесь? — удивленно спросил господин фон Тухер. — Мы же договорились, что его необходимо приучать к мясу или хотя бы к горячей пище?
Даумер помедлил с ответом.
— Рис, сваренный в молоке, и горячие супы Каспар уже вполне переносит, — сказал он наконец, — но мясные блюда я ему навязывать не хочу.
— Отчего же?
— Боюсь подкосить силы, быть может, обусловленные чистотою крови.
— Подкосить силы? Какие силы могут вознаградить его или нас за утрату телесного здоровья и душевной чистоты? Разве не желательно отвлечь его от необычного, которое рано или поздно сделается для него роковым? Стоит ли прилагать к нему иной масштаб, чем тот, что подобает общепринятому воспитанию? Чего вы хотите? Что намереваетесь из него сделать? Каспар — дитя, этого нам не следует забывать.
— Он — чудо! — быстро и взволнованно вставил Даумер и продолжил тоном то ли поучительным, то ли горьким: — Увы, мы живем в такое время, когда любой намек на непостижимое оскорбляет неповоротливый ум обывателя. Иначе каждый бы видел и чувствовал, что вкруг этого человека теснятся таинственные силы природы, те, на которых зиждется наше существование.
Господин фон Тухер довольно долго молчал; лицо его хранило неприступно-гордое выражение, когда он наконец сказал:
— Мне представляется более желательным, овладев действительностью, удовлетвориться ею, чем в приступе бесплодного энтузиазма блуждать в тумане сверхчувственного.
— Разве действительность, на которую я ссылаюсь, не служит мне достаточным оправданием? — возразил Даумер. Чем больше он разгорячался от этого разговора, тем вкрадчивее и тише становился его голос. — Надо ли мне напоминать вам отдельные подробности? Разве воздух, земля и вода для этого юноши не населены демонами, с которыми он общается, как с равными?
Лицо барона Тухера омрачилось.
— Во всем этом я вижу только следствие вредного перевозбуждения, — коротко и резко сказал он. — Не из таких источников зарождается жизнь, не это подготовляет человека для практической деятельности.
Даумер склонил голову, в его глазах отразилось нетерпеливое презрение, но отвечал он тоном учтивым и дружелюбным:
— Как знать, барон. Источники жизни — непостижимы. Мои надежды идут далеко, я жду от нашего Каспара деяний, которые наверняка заставят вас изменить свое суждение. Из такого материала создаются гении.
— Мы несправедливо поступаем с человеком, возлагая чрезмерные надежды на его будущее, — с грустной улыбкой произнес господин фон Тухер.
— Пусть так, пусть так, но я делаю ставку именно на будущее. Меня не интересует, что у него осталось позади, и все, что мне известно о его прошлом, должно служить лишь одной цели — освободить его от этого бремени. Это-то и есть обнадеживающе чудесное: мы видим перед собою существо без прошлого, вольное, никому и ничему не обязанное, существо первого дня творенья, душу как таковую, инстинкт во всей его первозданности, существо, одаренное великолепными возможностями, еще не соблазненное змием познания, видим перед собою очевидца того, как зашевелились таинственные силы, открытие и исследование которых составят задачу грядущих столетий. Возможно, я ошибаюсь, но это будет значить, что я ошибся и в человечестве, и мне придется признать лживыми мои идеалы.
— Господь да хранит вас от этого, — сказал господин фон Тухер и спешно откланялся.
В тот же день мать Даумера обратила его внимание на то, что Каспар стал спать не так спокойно, как раньше. На следующее утро, когда он, довольно вялый, пришел завтракать, Даумер спросил, как ему спалось.
— Неплохо, — отвечал Каспар, — но я проснулся среди ночи, и мне было страшно.
— Чего же ты боялся?
— Темноты, — признался Каспар и задумчиво добавил: — По ночам темнота сидит на лампе и рычит.
Назавтра он, полуодетый, вошел к Даумеру и в ужасе объявил, что у него в комнате был какой-то человек. Даумер испугался, но тотчас же сообразил, что это привиделось Каспару во сне. Он спросил, что же это был за человек, и тот отвечал: большой, красивый, в белом плаще. Говорил ли он с Каспаром? Нет, не говорил, отвечал Каспар, на голове у него был венец, он снял его и положил на стол, а когда Каспар протянул к нему руку, венец вдруг засветился.
— Ты это видел во сне, — сказал Даумер.
Каспар хотел знать, что значат его слова.
— Твое тело отдыхает, — пояснил Даумер, — но душа твоя бодрствует, и из всего, что ты пережил и перечувствовал за день, творит видение. Это видение называется сном.
Теперь Каспар пожелал узнать, что же такое душа. Даумер ответил так:
— Душа дает жизнь плоти. Плоть и душа — едины. Плоть остается плотью, а душа — душой, но слиты они нераздельно, как вода и вино.
— Как вода и вино? — неодобрительно повторил Каспар. — Но вином ведь только портят воду.
Даумер рассмеялся и заметил, что его слова не более как сравнение. Впоследствии ему уяснилось, что со сновидениями Каспара дело обстоит не так просто. Вообще-то, говорил он себе, сны порождает случайность, произвольная игра предчувствий, желаний и страха, но Каспар со своими снами напоминает человека, который заблудился в лесу и ощупью пробирается вперед. Что-то здесь не так, и я должен выяснить, что именно.
Примечательно было, что некоторые картины постепенно превращались в единое сновидение, которое от ночи до ночи становилось все более завершенным и четким. Сон этот повторяется регулярно и со все большей стройностью и отчетливостью. Поначалу Каспар мог только дробно его рассказывать, ибо картины сновидения являлись ему вперемешку, наконец настал день, когда он сумел подробно описать его своему воспитателю, — так художник сдергивает завесу с уже завершенного творения.
