Борис Тумасов - Русь залесская
Сарай встретил их шумом и гамом. По оживлённым улицам потоком тянулись повозки, груженные овощами и другой снедью, шли люди, гнали скот. Пыль висела сплошной завесой. Кричали ослы и верблюды, ржали кони, и во всё это вплеталась многоязыкая речь.
Часто встречались верхоконные воины из ханской стражи. Вдоль улиц - мастерские и кузницы. Оттуда на все лады доносится перестук молотков.
- Коли б все слёзы, что пролили тут невольники, собрать, то, верно, была бы река поболе, чем Итиль, - сам себе тихо промолвил Калита.
Дворский расслышал. Так же тихо сказал:
- Почитай, со всего мира люд невольничий сюда согнали. Город сей на костях стоит.
Следуя за Ахмылом, московиты свернули в улицу с торговыми лавками. Воздух наполнился запахом имбиря и мускатного ореха, гвоздики и корицы.
Глухие глиняные заборы, за которыми и с коня ничего не увидишь, увиты виноградом.
Вот наконец и караван-сарай, где останавливались со своими товарами иноземные гости.
Мощёный двор со всех четырёх сторон охватили двухэтажные строения со складскими помещениями внизу и жилыми каморами наверху. От дома к дому перебросились навесные мостки-переходы. Во дворе звонко журчит струйка фонтана. В той части, где поселили русского князя, гостей не было. Стены каморы увешаны дорогими восточными коврами, такой же ковёр устилает глиняный пол.
Пока дворский и боярин распоряжались, где оставить возы с поклажей, Иван Данилович прошёлся по каморе, выглянул в полутёмный коридор. От двери отпрянул Ахмыл. Князь подумал: «Доглядчик, ханское око». А вслух спросил:
- Поздорову ли великий хан и хатуни?
Сотник промолвил что-то неопределённое в ответ, намерился уйти.
- Пошто торопишься, от московского князя негоже без подарка уходить.
Калита снял с пальца золотой перстень с драгоценным бирюзовым камнем, протянул ему:
- Бери, чтоб помнил русского князя.
Губы Ахмыла растянулись в жадной улыбке. Он схватил перстень, надел на грязный палец, залюбовался голубым камнем.
- Якши! Якши, князь! Ахмыл здесь, Ахмыл не здесь. - Сотник закрыл глаза. - Кто ходил к князю? Никто! Что слышал? Ничего!
И он, пятясь, вышел. Пришёл дворский. Принёс чистую одежду. Князь помылся, переоделся. Расчёсывая волосы, промолвил:
- Дома бы в баньке попариться. У нас в сентябре листопад, а тут песок несёт.
- Дозволь, князь, к тебе тут протоиерей православной церкви Давыд просится, - нарушил речь Калиты дворский.
- Зови его. Да чтоб Ахмыл не видел.
Дворский удалился, а через минуту в комнату вошёл невысокого роста, коренастый, ещё не старый, но уже седой поп.
- Отче Давыд, прости, что заставил ждать. Не ведал, что ты уже пришёл.
- Здравствуй, отец наш, князь Иван. С благополучным тя прибытием.
- Садись, отче, да поведай, с чем пришёл.
Протоиерей обошёл камору, приподнял край навесного ковра, убедился, что никто не подслушивает.
- Недоброе ныне время в Орде, князь Иван. Зол царь Узбек на Тверь и на Русь Орду готовит.
- Откуда тебе ведомо, отче?
- Человек у царя в садовниках служит. Он самолично слышал.
- Верный ли тот человек?
- Русский он и о Руси болеет!
Иван Данилович задумался, а поп Давыд смотрел на него и думал: «Стареет князь. Вон и седина в бороде пробилась. Сколько же лет прошло, как в последний раз виделись с ним на Москве? Поди, лет десять. Морщины прорезались. А глаза прежние».
- Спасибо тебе, отче. А теперь давай удумаем вместе, как ту беду от Москвы отвести.
- Трудно, князь, ох как трудно! Коли стая волков готова терзать свою жертву, как её остановишь?
Калита хитро прищурился:
- А если, отче, покормить вожака, так, может, стаю он задержит?
- Неисповедимы пути твои, Господи, - вздохнул поп. - И пошто кара такая на тя, Русь многострадальная?
- Вздохами, отче, беду не отведёшь. Тут надобно удумать, через кого путь к сердцу царя сыскать. Ты, отче Давыд, глаза наши и уши в Орде и всё ведаешь, так скажи: кто ныне к царю близок? Кто слово может замолвить?
Поп, немного подумав, ответил:
- Царь Узбек к наместнику Хорезма Кутлуг-Темиру благоволит, к его слову прислушивается. Он и живёт больше в Сарае, чем в Хорезме. Ещё темник Туралык и молодая царица Гюльнэ. Её надобно подарками услащать. Через неё сердце царя отойти от зла может.
- А поведай, отче Давыд, всё ли спокойно ныне в Орде? Нет ли темников, недовольных царём? Либо, может, кто из наместников противу царя зло таит? Что слышно об этом?
- Ныне, князь Иван, Узбек всех в страхе держит. Крепка его власть. Одно только: с далёким Хулагуидским государством у царя давние распри: хулагуидский хан Абу-Саид горный Азербайджан себе тянет, а царь себе. Нет меж ними мира.
- То добрая весть, отче Давыд! - обрадовался Калита. - Может, царь Узбек и задумается, посылать ли своё войско на Русь либо поостеречься Абу-Саида.
Протоиерей поднялся, оправил рясу.
- Помогай тебе Бог, князь Иван.
- Спасибо, отче Давыд, за твою верную службу.
Протоиерей гордо вскинул голову, глядя в серые глаза Ивана Даниловича, ответил:
- Не корысти ради стараюсь, а для пользы земли нашей Русской многострадальной, на общее дело.
И, поклонившись князю, ушёл, а Калита долго стоял задумавшись. Потом потёр лоб, сказал одними губами:
- Абу-Саид… Хулагуидское царство… А ежели и это испытать?
* * *
К Сараю сходилось вражеское войско. Темники вели свои десятитысячные отряды как на праздник. Воины ехали возбуждённые, довольные предстоящим походом. Они уже чуяли битву, запах крови и дым пожарищ. А чего ещё надо для настоящего багатура?
Они пойдут дорогой, которую показал мудрый Чингис и по которой водил свои войска великий Бату! Теперь по этой дороге пойдут они.
Багатуры горячили коней. Их ждёт впереди победа. Они разорят Русь, растопчут её копытами скакунов.
Радовались женщины. Они ехали за своими мужьями в войлочных кибитках, баюкая детей. Женщины пели о богатстве, которое есть у урусов. Это богатство воины отнимут у них и принесут в свои кибитки. Они снимут золотые украшения с русских красавиц и наденут их на татарских.
Женщины пели о новых рабах и рабынях, которые будут пасти скот, что идёт за войском, будут доить кобыл и верблюдиц, будут мять кожи и шить обувь…
Хороший впереди поход, давно уже не было такого!
Отряды всё прибывали и прибывали; становились лагерем вокруг столицы; и вскоре рядом с Сараем вырос второй, войлочный город.
* * *
Тихо в ханском парке. Никто под страхом смерти не смеет нарушить эту благоговейную тишину, лишь листья шелестят, шепчутся да ветер гудит в верхушках деревьев.
У мраморного бассейна, под разросшимся кустом жасмина, сидит на плетённом из виноградной лозы стуле молодая ханша Гюльнэ. Девушка-рабыня костяным гребнем чешет чёрные как смоль пышные волосы ханши, другая держит перед ней серебряное зеркало.
Из зеркала на Гюльнэ смотрят тёмные, как сливы, глаза. Они выглядывают из-под длинных бархатных ресниц. Гюльнэ знает, что она красива… А вот привыкнуть к тому, что ты великая ханша, ханша такой большой и могучей Орды, - это другое. И Гюльнэ часто бывает страшно. Она боится других ревнивых ханских жён, боится и льстивых придворных. Гюльнэ знает, что они улыбаются ей потому, что хан дарит её своими милостями. Великий хан готов выполнять все капризы молодой жены.
А Гюльнэ хочется на родину, где звенит по камням арык и зреют персики…
Подошла, согнувшись в поклоне, старая рабыня-китаянка, сказала нараспев:
- Московский князь с подарком к тебе, звезда очей моих…
Молодая ханша лишь подняла брови, и рабыни заторопились, кончили чесать волосы, другие уже одевали её. Наконец Гюльнэ встала.
- Приведите урусского конязя! - приказала она.
Рабыни переглянулись, и самая расторопная из них побежала выполнять волю госпожи.
А Гюльнэ тем временем думала, что вот и сейчас она нарушила законы ханского дома, когда велела позвать урусского князя на женскую половину. Но в душе она злорадствовала. Пусть знают, что ей всё дозволено. Только к ней милостив великий хан.
На дорожке показался московский князь. Высокий, плечистый, с чёрной кудрявой бородкой, он шёл легко и быстро.
Гюльнэ подумала, что этот князь уже не молод, но красивый и, наверное, сильный.
Рабыня-китаянка сказала:
- Урусский князь подарки богатые привёз.
Молодая ханша одобрительно кивнула.
- Как зовут конязя?
- Иван, - шепнула рабыня.
Русский князь подошёл совсем близко. В руках у него был небольшой резной ларец, отделанный золотом, отливающий чернью.
