Николай Алексеев-Кунгурцев - Заморский выходец
Некоторое время все молчали. Первый заговорил Джованни:
— У моей сестренки есть кое-что тебе передать.
Беппо встрепенулся:
— Что такое?
Бригитта, краснея, еще хранившая на своем лице остатки слез, подошла к нему.
— Хочешь, Беппо, назвать меня своей женой? — просто сказала она.
Тот вскочил, покраснев как вареный рак. Он не верил своим ушам.
— Тебя? Своей женой? — пролепетал он.
— Да. Так сделать мне посоветовал Марк.
Она еще не успела докончить фразы, как Беппо уже душил ее в объятиях.
— Когда же нам отпраздновать свадьбу? — спросил Беппо, когда первые восторги его утихли.
— Не прежде, чем отомщу Джузеппе Каттини, — ответила Бригитта, сдвигая брови.
— Как, ты хочешь ему отомстить? — промолвил Джованни.
— Отнять у него то, что он больше всего любит.
— То есть?
— То есть деньги.
— Не делай этого, дитя мое! — вмешался все время молчавший Карлос. — Не плати ему тем, чем платит он. Душа его — порочная, злая — требовала мести, и он мстил низко, подло. Ты чиста и сохрани чистоту: не пятнай себя мщением злодею!
— Правда, синьор Карлос! Ну его! Стоит с ним связываться! — вскричал Беппо и добавил: — Кроме того, с него довольно будет, что ты не выйдешь за него замуж. Разве это не месть?
Некоторое время Бригитта сидела задумавшись.
— Хорошо, — сказала она потом, — я сделаю так, как вы хотите — не буду мстить. Бог накажет его и помимо меня.
— Конечно, Бог накажет, — подтвердили все в один голос.
XX. По заслугам
Порочная, развратная Венеция XVI века, та Венеция, где человек, имеющий не более трех любовниц, считался образцом добродетели, где ни одно поругание догматов и правил религии не считалось грехом, где разврат процветал не менее того, как в последние дни великой Римской Империи, — та Венеция иногда умела преклоняться перед нравственной чистотой, подобно тому, как закоренелые преступники часто плачут при чтении наивно-простого, трогательного рассказа. Кроме того, у развращенных венецианцев был развит художественный вкус, и красота побеждала их, в какой бы она форме ни проявилась. Не удивительно поэтому, что скромная маленькая церковь, где венчались Беппо и Бригитта, была переполнена народом, в рядах которого виднелось немало разнаряженных принчипе и принчипесс[6], прибывших взглянуть на «первую красавицу из народа».
Стоя рядом с женихом перед алтарем, Бригитта казалась такою девственно чистою в своем белом платье и венке из апельсиновых цветов, что многие из принчипесс тяжело вздыхали, вспоминая о своей былой, навеки утраченной чистоте и, возвратясь домой и оставшись наедине с каким-нибудь своим до мозга костей развращенным любимцем, мечтательно говорили ему:
— Знаешь, Чизари, хорошо быть добродетельной… Есть что-то такое особенное…
Не удивительно и то, что процессия молодых девушек, сверстниц Бригитты, встретила ее у входа в храм и осыпала белыми розами, приветствуя «самую добродетельную, самую красивую» из своей среды.
Не удивительно было и то, что Беппо с таким гордым видом стоял рядом со своей красавицей невестой и, слыша шепот зависти среди — своих сотоварищей, поглядывал на них с улыбкой, которая говорила:
— Что, братцы, съели гриб, пропустили мимо носа! Теперь моя, и никто ее от меня не отнимет.
Ну вот чему многие удивлялись: мать невесты не принимала никакого участия в свадебном торжестве, ее даже не было в церкви.
Никто, конечно, не знал, что, пока Бригитта венчалась, ее мать, озлобленная более, чем когда-либо, сидела у себя дома вместе с Джузеппе Каттини.
Кабатчик был пьян и свиреп. Он ругал всех и вся. Марго вторила ему и сыпала проклятия на голову непокорной дочери.
Однако вскоре беседа их приняла иной характер. Ругая всех, кабатчик выругал и Марго. Толстуха не стерпела, ответила ему тем же. Завязалась перебранка, окончившаяся тем, что Джузеппе поставил иод глазом Марго изрядный синяк, за что и был выгнан ею с позором кочергой. Он еще с полчаса бранился и стучал в запертую дверь, а Марго ходила подбоченясь по комнате и кричала в ответ ему отборные словечки.
«Молодые» предполагали, что старуха положит гнев на милость и, если не явилась в церковь, то все же придет на квартиру молодого мужа, чтобы благословить их на счастливую жизнь и выпить кубок вина. Однако их ожидания не оправдались, и пришлось засесть за свадебный пир без нее.
Отсутствие Марго не помешало молодым быть веселыми. Совесть не упрекала Бригитту, что она пошла против воли матери, так как исполнить ее желание значило поступить безнравственно. А Беппо был так счастлив, что забыл бы про неудовольствие и десяти Марго.
Пировать было немного тесно, несмотря на тог что Беппо, ради торжественного случая, попросил соседа уступить ему свою квартиру, с которою его комната соединялась дверью. Однако пирующие мало обращали внимания на тесноту, и, наверное, в раззолоченных, обширных жокоях какого-нибудь герцогского палаццо никогда не бывало такого веселого пира. Дешевое вино лилось рекой. Разговоры не прекращались, шутки, остроты, забавные рассказы сыпались со всех сторон.
Вдруг в самый разгар пира раздался неистовый стук в дверь. Едва ее отворили, в комнату вбежала старуха Марго, а за ней сосед Маттео. На толстухе, что называется, лица не было.
— Беда случилась! — завопила она, стуча остатками своих зубов.
— Что такое? — посыпались расспросы.
Старуха торопилась рассказать, но говорила так бессвязно, что никто ничего не понял. Прошло немало времени, пока дело выяснилось благодаря пояснениям Маттео.
Оказалось следующее. Выгнав Каттини, Марго постепенно успокоилась и решила простить дочь и поехать на пир к молодым. Она оделась, как подобает случаю, но, когда хотела выйти, дверь не отворялась. Казалось, она была чем-то приперта снаружи. Только после долгих усилий Марго удалось приотворить дверь настолько, чтобы кое-как выбраться из комнаты. Каково же было ее удивление и ужас, когда она, выбравшись наружу, увидела, что дверь мешало отворять не иное что, как труп Каттини: кабатчик нашел над дверью ка- кой-то крючок и повесился, сделав петлю из своего кушака.
Марго побежала к Маттео, которого и попросила отвезти себя к «молодым».
— Что же, он там и до сих пор висит? — спросил Джованни.
— Верно, нет: сын Маттео поехал дать знать брату Джузеппе.
— Ну, тогда о чем же и толковать? — сказал Беппо. — Собаке и собачья смерть!
— Это его Бог покарал за Марка, — тихо промолвила Бригитта.
При упоминании о Марке Марго опустила глаза.
— Ну, Бригитта, — сказала она, — я прощаю и благословляю тебя… и тебя, Беппо. Будьте счастливы, дети! — и затем она добавила тихо: — Прости и ты меня, дочка!
Бригитта со слезами радости обняла мать.
Так был заключен мир. После этого пир пошел еще веселее.
А в то время, когда эти события происходили в Венеции, Марко был уже далеко от нее, спеша к своей далекой, холодной и незнакомой, но дорогой ему родине.
Часть вторая
I. В церковь, но не молиться
Мартовское солнце хоть еще и не очень жарко, а все же горячее зимнего, и от лучей его заметно подтаивает, буреет, оседает и выпускает из-под себя мутные ручейки порыхлевший снег.
Уже началась порядочная распутица — в 1584 году после весеннего перелома зима круто повернула на лето, и в несколько дней московские улицы стали неузнаваемы. Где еще недавно шла гладкая, как бархатная ткань, дорога, окаймленная по сторонам высокими сугробами, там теперь тянулась бурая лента какой-то серой «жижи» из снега и воды. Москвичи и оглянуться толком-то не успели, а сугробы словно слизало и на их месте появились противные лужи.
— Бе-е-да! — покачивая головой, ворчал какой-нибудь сивый дед-старожил, пересекая, семеня шажками, дорогу и утопая в «жиже» по самую щиколотку.
— Кабы за зиму снега было поменьше, то, видать, иное было бы, — замечает со знанием дела какой-нибудь парень, молотя ногами противное месиво…
Немногим легче было верховым ездокам, это испытал на себе одинокий всадник, едущий утром по- одной из улиц Москвы, ведущей за город. Узкая улица, сжатая с боков заборами боярских дворов, казалась непроезжей, до того ее залило весеннею «жижей», и конь, несмотря на понукание, плелся тихим труском, а то и просто шагом, часто оступался, попадая копытом в наполненную талым снегом выбоину, скользил, когда улица спускалась под гору. Конь был не из особенно породистых, но грудастый, с крепкой шеей и сильными ногами, такой, про которого можно было сказать: «Добрый конек».
Всадник был под стать коню. Он не мог назваться красавцем, но эпитет «доброго молодца» был к нему вполне применим. У него был свежий, здоровый цвет лица, и это искупало некоторую неправильность в чертах лица; серые глаза небольшие и косо прорезанные, как у монгола, смотрели так добродушно-приветливо, что заставляли забывать неправильность их строения. По-видимому, рн был невысок ростом. Кафтан суконный, подбитый каким-то темным мехом, не мешал видеть стройность его сложения, и ширина плеч еще более выигрывала от сравнения с тонким, гибким станом, перетянутым красным кушаком, к которому была прицеплена сабля в бархатных с серебряными украшениями ножнах и из-за которого грозно выглядывали рукоятки двух «пистолей» — предохраняя ездока, едущего за город: времена были нынче тревожные и нельзя было особенно ручаться за свою жизнь…
