Лев Жданов - Николай Романов — последний царь
Два миллиона наших попали благодаря этому в руки врага за всё время кампании. И столько же пали мёртвыми или вернулись на родину в искалеченном виде…
А Николай Романов продолжал мило улыбаться и молчать.
И всё это было так недавно…
Всё это было… вчера!
Сегодня
Hoc est vox plebis: — Vae tibi ridende![89]
I
Николай и Распутин
Когда переворот совершился и судьба Николая Последнего обозначилась окончательно, вместе с лавиной негодующих воплей и жгучих обвинений против бывшего повелителя России хлынул мутный поток скандальных, нередко циничных и омерзительных для нормального человека «разоблачений» в области самых затаённых переживаний бывшего царя, его жены и дочерей. Всё это связано очень тесно с именем пресловутого «старца» Григория Распутина и не менее прославленной Анны Вырубовой[90]…
Мне, как, полагаю, очень многим и многим, было отрадно отметить, что поднялись отдельные смелые, благородные возражения, зазвучали голоса, остерегающие от переигрывания на этой почти порнографической струне…
Я лично ещё десять лет тому назад, после крушения революционных надежд 1905 года, всё же верил в победу народную, в светлое торжество Свободы, и так рисовал этот великий миг в моей книге «На заре свободы» (1907):
Держали родину солдаты под пятой,
и процветали гинекеи[91].
Предатели творили «суд святой»,
а помогали им лакеи.
Лилась по царству кровь народная ключом,
и жертвы падали без счёта.
Поддерживала трон расшатанный плечом
преторианцев[92] наглых рота.
Вставали чистые, отважные борцы,
искали воли для народа.
Терновые, кровавые венцы
венчали их… И длилася невзгода!
Был голод и война… Мятеж и произвол
всю Русь пожаром охватили…
Народ к победе смело шёл,
но духи зла не допустили.
Насилье, обнаглев, не ведало границ.
Безумие страстей прорвалось на арену.
Телами детскими кормили хищных птиц.
Честь девичья утратила всю цену.
Уж не бесчестили красавиц молодых,
в казармах плетью дев хлестали.
Не лаской оскверняли их —
терзали шпорами из стали!
Народ стонал от гнева… Но молчал…
Народ терпел, считал удары…
И вдруг — набат призывный зазвучал.
Настал расплаты час и кары!
Смывая пред собой, как моря грозный вал,
помехи жалкие, народ стоит у власти.
Стяг царский он с глумлением сорвал
и растрепал его на части!
Где знамя Лже-Романовых вилось,
там веют вольные знамёна.
И громкое «ура!» — как громы — пронеслось
над щепками изломанного трона.
Но где же верные великие борцы
за счастье общее и долю?
Где смелые вожди, движения творцы,
кто кровью даровал нам волю?
«Схороним мертвецов с почётом. Славный прах
пусть вечно в мире почивает.
Пусть юношей к свободе призывает —
тиранам-извергам на страх!..»
Так пожелал народ освобождённый.
«Царя — не надо нам! Презрение ему!..
И царь, Судьбою побеждённый,
на отречении рукою утомлённой
Чертит: „Быть по сему!..“»
Перезвон, и голоса, и клики
поднялись от людных площадей
Прямо к небу. Нынче, знай: великий
и весёлый праздник у людей.
Где ни взглянь, гудят толпы народа:
«Чудный день и незабвенный час!
В эти дни священная Свобода —
вся в крови — рождалася у нас.
И, омыта кровью той святою,
будет долго-долго жить она,
Навсегда оставя за собою
дикой тьмы, насилья времена!»
Вон как вызов, как живое пламя
на спокойной тверди голубой
Реет, плещет пурпурное знамя
над густой ликующей толпой!
Это знамя — символ полной власти.
Кровь народа красила его.
Позабыты прежние напасти
для мгновенья счастья одного!
Но не треплет на плечах порфиру,
победив, властительный народ.
Он её показывает миру,
высоко над головой несёт.
Реет в небе пурпур, как порфира,
власти знак, спасающий рабов!
А внизу, в сопровождена клира,
пронесли пурпурный ряд гробов…
В них бойцы навеки опочили.
Славным — мир и память навсегда!
На руках их принесли сюда
и в родную землю опустили…
В этот миг, как пламя, мысль одна
у толпы взволнованной мелькнула:
— Мы — свободны! Вольная страна
счастья дни навек себе вернула!
Он настал, давно желанный час.
Произвола призрак не восстанет.
И никто с престола больше нас
«изволеньем Божьим» не обманет!..
И в той же книжке есть у меня такие строфы:
…Настанет день… Народный суд придёт!
В оковы всех гонителей свободы
Он закуёт и к петле приведёт
Иль заточит на месяцы и годы.
Прольётся кровь убийц и палачей.
На них никто с участием не глянет.
И голос дружеский ничей
Пощады им просить не станет.
Нет! Только Месть сухой суровый взгляд
Им кинет в час позорной казни
И в сердце, полное боязни,
Вольёт свой тонкий, жгучий яд…
Придут толпы детей и матерей…
Сбегутся все, кого осиротили
Те палачи рукой своей,
И с хохотом их повлекут к могиле!
А у могил, увидя на крестах
Позорный ряд имён непозабытых,
Народ с проклятьем на устах
Гнев изольёт на тех могильных плитах.
Заплачут дети… Стоны матерей
В один протяжный вопль сольются:
— Прочь из могил прах палачей скорей!
В покое пусть не остаются…
Для них места — не в храме, под крестом…
Нет места им во всём обширном мире!
Сожжём тела предателей… Потом
Пусть ветром прах развеет шире, шире!
И кинутся… Ногтями станут рыть…
Покроются горячей кровью руки.
Все будут рыть, чтоб горе позабыть,
Чтоб душу облегчить от муки!
Но вступится ликующий народ.
Над мёртвыми не даст свершиться мести…
Живых он только поведёт
Врагов — на суд и на позор — всех вместе!
Стоит сопоставить основную мысль обоих стихотворений, и станет ясно, как я смотрю на вопрос.
Если взволнованная душа моя провидела взрывы негодования и проявления «загробной мести» к врагам народа, вплоть до сожжения праха и развеянья пепла по ветру, как это сделано было с останками «старца»-распутника, то, с другой стороны, я знал и верил, что победивший народ русский, славянский, один из лучших и благороднейших народов мира, не пожелает унижать своей юной самодержавной власти, не унизится до того, чтобы раскапывать всю грязь романовского самодержавия, обращённого в игрушку всяких проходимцев по воле «полковника» Николая…
И потому я, не опасаясь упрёка в желании играть на низменных струнах толпы, коснусь в дальнейшем той роли, какую играл Распутин при Николае Последнем, укажу на то место, какое занял этот «чудодейный» с т о й к и й хлыст у трона и в алькове[93] жалкого царя.
Обойти этого невозможно, как бы строго ни ограничивать задачи историка, желающего вполне беспристрастно рисовать события такого мирового значения и важности, как Великая революция в России 1917 года.
Раздавались голоса: «Альков, семья, даже Романовых, — это запретная область для вторжения посторонней руки! Их верования и личные, сердечные, или даже — чувственные, переживания, половые странности и неестественные проявления не нужны никому. Не стоит толковать о грязи, способной только будить низменные стремления в грубой толпе…»
Так ли это?
Является вопрос: чем занимается вся мировая литература, не исключая Библии, насквозь чувственной и телесной?
От Соломона и Эврипида, через Шекспира, Данте до Пушкина, Байрона и других светочей мысли человеческой — чем наполняли они свои лучшие произведения?
Только не одним описанием «чистого, блаженного состояния» душ человеческих…
И даже св. Августин[94], Иероним[95] и другие мечтатели, рисующие светлые картины «райского, безгрешного бытия», не могли обойтись без упоминания о тёмных, грешных сторонах духовной и телесной жизни. И в этих своих невольных описаниях проявляли более яркую выразительность, силу и мощь, чем в отвлечённых небесных жизнеописаниях.
