Николай Задорнов - Гонконг
– Идем обратно в Нагасаки, – сетовал Гошкевич. – Как-то снесет все мой Точибан Коосай! Что-то он думает... Никак не можем увезти его из Японии.
– Куда же адмиралы ушли, что вам японцы сказали? – снова допытывался Мусин-Пушкин.
– Они говорят, ушли на опись наших берегов, но что Стирлинга постигнет неудача, мол, они с французом отправились на больших кораблях, а что на опись надо ходить на пароходах, как американцы.
– Странно, что они ушли на обзор наших берегов к югу от Императорской, это значит пойдут до корейской границы.
Вечером в море полный штиль. Машина заработала. Команда корабля и пленные готовились ко сну.
В жилой палубе на ночь выставляли караул. Дело обычное, «рутинное», как у них называется, но часовые с карабинами приставлены с обеих сторон около пленных, разместившихся в гамаках в середине палубы.
Сержант о чем-то поговорил с Масловым.
– Извиняются за свое командование, пытаются как-то помочь нам, – пояснил Маслов товарищам. – Сказал, что их команда просит нас песни попеть.
– Чего же им споешь! – насмешливо ответил Мартыньш.
– Просили спеть, как вчера.
– Веселые песни не запоешь! – молвил кто-то из глубины темной палубы.
– Давайте споем, люди просят...
– Можно! Проголошную!
Эх, помню, помню я... –
в одиночестве затянул Маточкин, покачиваясь в гамаке.
Эх, как меня мать любила, –
тихо подхватили густые и согласные голоса.
И не раз, и не два
Она мне говорила...
Маточкин слез с гамака:
Когда, Ваня, подрастешь,
Не водись с ворами.
Хор продолжал в мрачном согласии, как бы матовыми или бархатными голосами, истосковавшимися по пению.
В Сибирь-каторгу пойдешь,
Скуют кандалами.
Сбреют волос твой густой,
Вплоть до самой шеи,
Поведет тебя конвой
По матушке-Расее...
Не послушался я мать, –
жарко, с болью и жалобой ввысь поднял песню голос запевалы, -
Повелся с ворами,
В Сибирь-каторгу пошел,
Скован кандалами...
Вокруг Маслова столпились «их» матросы. На этот раз команда заинтересовалась, что за слова у такой печальной песни.
Маслов перевел. Британцы смолчали. Это касается и их. Тут даже у злодеев из морской пехоты могли бы выступить слезы.
– Братцы, а как с маршевыми песнями шли по Японии...
Всем вспомнилось, как заходили в деревню Хэда.
Шел матрос с похода,
Зашел матрос в кабак,
Эх...
– Свистуны! – раздалась команда.
Фьють, фьють...
Сел матрос на бочку,
Давай курить табак.
– Ложкари!
Ой-эй-эй...
Песню прервали, слышно стало, как тяжело работает машина парохода. Не качнет. Идем, как по реке. Неужели в Китайских морях всегда так?
«Плывут в Гонконг, а поют, как гонят их в Сибирь на каторгу, – подумал Стивенсон, выслушав объяснения своего переводчика. – И как вернулся матрос со службы...»
Здорово, брат служивый,
Что, куришь табачок... –
продолжал хор.
«Когда все это слушаешь, то человеку с воображением представляется битва под Севастополем. Какое там ужасное побоище и как геройски сражаются славные британцы, если враги на них идут фронтом с такими песнями. По сути, и нам надо бы усилить вдвое караулы. Но офицеры беспечны».
Матросы палубы и солдаты морской пехоты вылезли из гамаков и выкладывали перед певцами свои фамильные табакерки и грязные кисеты. Угостить больше нечем.
– Они давно плавают вместе, много пережили и хорошо спелись.
– Если им разрешить высказывать свободу мнений, то перестанут слушаться. Откажутся воевать, и начнутся безобразия. Все же дети рабов.
– Я не верю этому. Не может быть, чтобы матросы набирались из рабов.
А на другой вечер пленных прямо попросили спеть про мать, которая страдает за сына-разбойника...
Собакин, молодой, неуклюжий и сутулый, как старик, сидя на краю скамейки, подозвал к себе собаку, отличавшуюся свирепостью и прожорливостью.
Пес подошел неохотно, поглядел презрительно и зарычал. Собакин что-то сказал ему. Кобель поджал хвост, наклонил голову и смущенно отошел. Собакин опять позвал его. Пес повиновался. Матрос сказал:
– Разве у тебя нет ума? Тебе не стыдно?
Пес раскорячился, склонил морду и, сильно и судорожно напрягшись всем телом, отрыгнул огромный кусок вареной говядины.
– Видишь, какое хорошее мясо, – сказал Собакин. – Как же она его сглотнула?
Матрос встал и у всех на глазах выбросил кусок мяса в открытый порт.
За столом играли картежники. Один из них вскочил и стал бить Собакина.
– За что? – отстранился пленный.
Маслов вырвал Собакина за руку из сбившейся толпы и сам несколько раз съездил ему по шее.
– Тебе самому не стыдно?
– За что ты-то? Они от нас просят песен, а мясом кормят собак, поэтому и взъелись. Эта собака хуже полицейского. В этом куске целая порция...
– Тебе какое дело?
После этого все стали замечать, что у Собакина особые отношения с псами. Собаки его слушают и понимают. При всей привязанности матросов к собакам, никто такой силы влияния на них не имел. Все стали опасаться за своих любимцев. Показалось, что собаки стали чахнуть. В шторм одна из офицерских собак услыхала крик и ругань своего владельца, стоявшего на вахте. Молодая собака, видимо, решила, что ее зовут на помощь. А дверь не открывалась. Собака сидела и ждала, пока кто-то не вошел, и она выскользнула на палубу. Тут же волна смыла ее в море.
Вечером спросили Собакина, как он полагает, что случилось. Кто-то из пленных смеясь сказал, что по части собак Собакин собаку съел. Переводчик перевел буквально.
– Он съел собаку? – возмутились матросы экипажа.
– Это пословица, а не на самом деле, – перепугался Янка Берзинь. Он скорей пришел на помощь.
– Этого не было... Так только говорится.
Стали объясняться.
Но уже поздно! Как их теперь вразумишь?
– Что же ты, брат, наделал, – толковал Маслов обмолвившемуся товарищу. – Дернуло тебя за язык!
– За собаку теперь с ними ввек не разочтешься! – сказал Мартыньш.
– Он ест собак? – спросили про Собакина.
– Собакин, иди сюда, – приказал Маслов. – Расстегни рубаху, покажи крест. Посмотри, джек, его руку. Вот видишь, какая у него кость.
Маслов не стал пояснять, что на собачине такую кость не выкормишь.
– А ты, Собакин, не срами товарищей... Оставь все свои фокусы. Я старший унтер-офицер и тебе приказываю.
– У них есть умелые марсовые! – говорили матросы «Барракуты» после очередного шторма. – Командование поступает несправедливо.
– Да, недостойное поведение коммодора!
– На мачтах они не заслужили упрека.
– Пети-офицеры у них старики, всем лет по тридцать – тридцать пять! У всех вискерс – бакенбарды. Все босые, как и рейтинг – служивые, – излагал Собакин свои наблюдения. – Все боксеры!
Двое матросов экипажа подошли, достали из картузов глиняные трубки, угостили Собакина табаком, и все закурили.
– Платков у них нет, а как идут на берег, надевают черный шелк на шею, – продолжал Собакин. – Не матросы, а дамы!
– Европа нас удивляет и превосходит, братец, и это доказывает! – ответил Васильев.
– А что же мы?
– А мы как придется... По одежке протягивай ножки...
– Dog charmer! – проходя мимо и хлопнув Собакина по плечу, одобрительно сказал Стивенсон.
– Что они меня теперь так называют? Что такое дог чармер? – спросил Собакин у Маслова.
– А это то же самое, что и по-русски. Разве не понимаешь? Дог это и есть дог. А чары есть чары. Значит, у тебя для дога чары. Это они заметили, что ты очаровал всех собак!
– Собачьи Чары! – засмеялся Маточкин.
Матросам экипажа ясно теперь, что у пленных, как и у них, такие же босые, как железные, подошвы в смоле. Так же не боятся они холодного ветра, так же прячут свои odds and ends – мелочи – в шляпы и фуражки. Если удивляемся, что у них трубки не глиняные, то надо лишь вспомнить – они из страны лесов. Обжиг глины и выработка черепицы до совершенства доведена только на нашем острове. Глиняные трубки для рядового, бегающего по мачтам, удобней. Когда куришь в час отдыха, то греют озябшие руки.
– Красиво, а пустыня, – глядя на вершины прибрежных утесов, сказал Шиллинг.
Под скалой бил гейзер, угасал, потом опять белая струя воды и пара подымалась саженей на сто и, распадаясь, рассыпалась по черным обломкам скал, на которые, дыша, находил и отходил светло-зеленый после шторма океан.
Поток падает с обрыва – целая река рассыпается в воздухе и превращается в дождь.
