Наталья Навина - Последние Каролинги – 2
Встреченному на пути конному разъезду, отправленному, кстати сказать, Альбоином на его поиски, он сказал, что упал с коня и вывихнул ногу, оттого и задержался. Коня ему дали свежего, а вскоре после полудня он добрался до замка. Первое, что ему там сообщили – что накануне вернулась королева.
Она, однако, не вышла ему навстречу, как бывало прежде. Почему? Что случилось? Что еще могло случиться?
Но не было видно и Фортуната. Неужели старик почуял что-то недоброе, когда он сразу по возвращении из похода не зашел повидаться с ним? Почувствавал… и поделился с Азарикой. А ведь Фортунату многое известно. Он единственный, кто знает.. Но Фортунат не может нарушить тайну исповеди. Или… в исключительном случае может?
Впрочем, первый вопрос разрешился тут же. Подбежал Гонвальд, стремянный Альбоина, и передал что королева слушает мессу в замковой капелле вместе со своими дамами и своим крестником, он же, Альбоин, спрашивает, не будет ли каких распоряжений.
Распоряжений не было. Значит, она слушает мессу. А Фортунат, надо полагать, эту мессу служит. Неужто Азарика стала так набожна, что даже известие о возвращении мужа после столь долгой разлуки не заставило ее прервать молитву?
Он боялся встречи с ней, как не боялся никого и никогда. Потому что отцеубийство, как бы ни было тяжко это преступление, уже совершилось. Это прошло. Грех же кровосмешения все еще длился, он был сейчас… и мог длиться до конца жизни. Но знал, что нельзя оттягивать неизбежное. Чем скорее, тем лучше.
Тем временем, неслышной кошачьей походкой к королю приблизился невысокий человек в просторных зеленых одеждах, с оливковой кожей, казавшейся еще темнее из-за белого тюрбана, и с черно, изрядно битой сединой бородой. Это был Сулейман, ученый врач из Кордовы, приглашенный в Нейстрию еще Карлом Толстым, а затем, когда стремительно взошла звезда Эда, перебравшийся ко двору нового правителя. Он кланялся и прижимал руки к груди, не решаясь вступить в разговор первым.
– Тебя тоже прислал Альбоин? – резко спросил Эд, припомнив свою ложь о вывихнутой ноге.
– Нет. – Сулейман снова поклонился. – Я пришел сам, чтобы первым сообщить королю радостную весть.
– Радостную?
– Королева прибыла вчера вечером… и сразу же призвала даму Нантосвельту… и меня, недостойного. Ей нужен был совет сведущих людей, дабы убедиться, что чаемое не есть пустая надежда.
– О чем ты? – Манера Сулеймана витиевато плести слова, обычно забавлявшая Эда, на сей раз могла снова раздуть искру ярости, казалось, заглушенную отчаянием. – Говори просто!
– Королева в тягости.
– Что?! – Последняя надежда, за которую он еще цеплялся, рушилась в прах. – И… нет никаких сомнений?
– Никаких. – Сулейман улыбался. Желание короля поскорее обзавестись наследником не осталось тайной для его ближайшего окружения, и потрясение, читавшееся в лице Эда, врач счел проявлением благоприятным. – Королева заподозрила это еще в Веррине, а потому поспешила домой. Услышав же от меня подтверждение своей правоты, сегодня она направилась вознести благодарственную молитву Богу за его милость.
– Хорошо, ступай!
Сулейман отошел, огорченно качая головой. Все-таки эти франки были убийственно грубы.
Благодарственную молитву Богу…
Эд озирался, как зверь. Стены замка, которые он сам построил, казались стенами ловушки, куда загнала его неумолимая судьба.
Потом он увидел Азарику. Она возвращалась из церкви. Ноги словно приросли к земле. Он не мог сдвинуться с места. Все равно. Встречи не избежать. Чем хуже, тем лучше. Он ждал ее приближения. Его поразило удивительное спокойствие и уверенность в себе, исходившие от ее, как убийственный укор ее собственному смятению. Охрана от нее непозволительно отстала, что прежде привело бы его в гнев. Но теперь он этого даже не заметил. Он смотрел, как она идет к нему.
Его жена.
Его сестра. С его ребенком под сердцем.
Рядом с ней, прочно ухватившись за ее руку, топал маленький мальчик, круглолицый, розовощекий, белобрысый. Ни малейшего сходства со своей смуглой (она к тому же и заново загорела во время поездки) и черноглазой крестной. Эд с ненавистью перевел взгляд на этого ребенка. Он никогда не увидит своих родителей, но те умерли чистой смертью, и сам он не отмечен печатью проклятия… в отличие от того, который должен родиться.
Азарика приблизилась к мужу. Глаза ее расширились от удивления. Он выглядел ненамногим лучше, чем после заключения у святого Эриберта. Но она напомнила себе: «Не задавать вопросов».
– Я приветствую тебя.
– Как съездила?
– Все хорошо. Забрала у Гислы крестника. Он не должен забывать своей крестной матери. – Она с нежностью посмотрела на мальчика, и Эд задохнулся от бешенства.
– Для чего ты так привязалась к этому отродью?
– Не называй его так!
Он протянул руку, чтобы отшвырнуть ребенка от Азарики. Но не успел. Уже давно Азарика не видела своего мужа таким, а со времени их свадьбы – ни разу. Но она хорошо знала эти приступы безудержной ярости, когда он был способен на все – как у Барсучьего Горба, когда изувечил ту бедную девушку. И тогда Азарика не колебалась, и теперь. Она шагнула вперед, загородила собой маленького Винифрида.
И твердо сказала:
– Я дала обет – как меня удочерили, так и я возьму себе чужого ребенка. И ничто не заставит меня отступить от этого обета!
Рука Эда упала.
– Так Одвин не был тебе родным отцом? – хрипло выдохнул он.
Она даже не успела удивиться.
– Нет. Приемным.
От неожиданной слабости он привалился к стене. Весь этот ад, в котором он жил последние дни… все эти мучения… Он расхохотался жутким безумным смехом, сотрясавшим все тело. Голос Азарики вернул его к действительности.
– Что с тобой?
Он утер рукавом лицо.
– Ничего. Ты права – все хорошо.
Она внимательно посмотрела ему в лицо. Затем кивнула, словно сообразуясь со своими мыслями.
– Ты устал. Отдохни. Я отведу крестника к нянькам и вернусь к тебе.
Азарика мельком отметила – по тому, как рано стемнело и как стало душно – ночью, наверное, опять будет гроза. Когда она вошла к мужу, он сидел, откинувшись назад в кресле, как будто с плеч его спала огромная тяжесть. При звуке ее шагов он поднял голову.
– Как твой крестник?
– Я уложила его спать.
Теперь она знала – разговор этот неизбежен. Обошла стол, встала перед мужем.
– А теперь скажи – что ты от меня скрываешь?
Он вскочил, словно изготовившись к драке. Нет, не к драке – к казни.
– Ничего.
– Раньше ты никогда не лгал.
Он отступил назад.
– Тебе нельзя… в твоем положении…
Она опустила глаза.
– Ты уже знаешь? Сулейман проболтался?
– Да…
– Жаль, я сама хотела рассказать тебе… Говори, я выдержу.
– Все равно, я не могу сказать тебе…
Она выпрямилась.
– Ты боишься признаться в том, что именно ты убил моего отца? – Наконец это было произнесено. – Я всегда знала об этом. Ведь я там была.
Из-за духоты все окна были распахнуты, и комнату лишь изредка освещали сполохи зарниц, пробегавших по небу. Только они. Свечей так и не зажгли.
Они сидели в темноте – она в кресле, он на полу, спиной и затылком прислонившись к ее ногам. Он хотел быть как можно ближе к ней, но смотреть ей в лицо – даже во мраке – не мог.
– Та девочка у мельницы… была ты?
– Да.
– Я… мог убить тебя…
– Ты и собирался это сделать… но не успел.
Он застонал, прикусив губу.
– Как ты должна меня ненавидеть!
Ее голос был так же ровен и спокоен.
– У меня гораздо больше оснований для ненависти, чем ты думаешь.
– Какая… еще?
– Гермольд.
– Кто? А… этот бывший дружинник… Он-то здесь при чем?
– Помнишь того мальчишку, за которого вы собирались приняться, после того, как пытали Гермольда?
– Нет.
– Припомни. Это снова была я. Гермольд прежде был дружен с моим отцом… с Одвином. Он спрятал меня, а потом пришли вы… и мучали его… и я не спаслась бы, если бы Винифрид Эттинг не поднял ложную тревогу… это, кстати, одна из причин, по которой я забочусь о его сыне.
– Значит, я мог убить тебя дважды… в течение одного дня… – сознание этого было невыносимо, и он быстро спросил: – Я не понимаю, как ты сумела не возненавидеть меня?
– А я тебя ненавидела. Ты даже представить не можешь, как. – В голосе ее появились странные мечтательные ноты. – Бывали времена, когда выжить мне помогала только надежда убить тебя.
– Тогда почему… ты этого не сделала?
– Потому что я любила тебя. И ничего не могла с этим поделать. Любовь и ненависть рвали пополам мою душу, но любовь оказалась сильнее.
Они помолчали. Он просто физически ощущал покой и умиротворение, исходящее от ее тела.
Она продолжала:
– Ты говорил мне: «Не жди, чтобы ненависть моя умерла». Я расскажу тебе, как умерла моя ненависть. Это было перед взятием Самура. Когда нужно было переправляться через Лигер. Мой конь боялся воды. Ты подъехал, протянул руку и сказал: «Садись ко мне. Мы поедем вместе». Тогда был сильный туман. Я сидела в седле позади тебя и могла бы свободно ударить тебя мечом в спину и ускакать незамеченной. И тогда я поняла, что никогда и ни за что не смогу причинить тебе боли.
