Наталья Павлищева - Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы
— Что обсуждали? Так принцесса сама сказала. Попросила меня позвать, долго беседовали о загробной жизни и той, что вокруг нас. Сказала, что порадуется за наследника, если у того вместо нее будет хорошая невеста…
— Знаете, почему она заболела?
— Весь двор о том говорит — учила по ночам русские слова.
— Это не подстроено ли?
— Нет, принцесса и впрямь дорожит вашим вниманием и хочет быть приятной, и русский выучить тоже хочет… и православием интересуется не по приказу. Хорошая царица была бы… Только бы выздоровела.
— Помолись за здравие, я всякий день подолгу перед образами стою, молюсь.
— Я тоже, — вздохнул Тодорский…
Выздоравливала Фрикен долго и трудно, но она чувствовала, как изменилась вокруг атмосфера. Все эти дни рядом почти бесилась Иоганна-Августа, особенно после приезда императрицы. Мать снова оказалась в тени своей дочери и, как ни странно, думала не столько о ее выздоровлении, сколько о том, что смерть девочки повлечет за собой возвращение в тихий Штеттин.
Нарыв в боку прорвало, девочку уже стали сажать в подушках. Она страшно исхудала, была больше похожа на тень той веселой очаровательной принцессы, которая приехала в Россию. Зато суетились вокруг нее с удвоенной энергией, потому что все знали: принцесса заболела, уча ночами русские слова.
По несколько раз в день приходила Елизавета Петровна. Держала слабую ручку девочки в своих ласковых, мягких ладонях, гладила, твердила, что все будет хорошо, что теперь ее организм привык к русскому холоду и научился сопротивляться, что отныне полы всюду будут покрыты коврами, а менять Софию-Фредерику на какую-то Марию-Анну никто не собирался, чтобы выбросила такое из головы.
Рассказывала, что, когда потеплеет, они отправятся на богомолье, это так красиво и душевно… Напоминала, что Софии-Фредерике скоро пятнадцать лет, что к этому времени нужно непременно выздороветь, потому что в ее честь будет бал.
— Пусть уж не танцевать — слаба еще, но хотя бы посмотреть, как другие танцуют. И фейерверк устроим, и катания… Выздоравливай…
Фрикен слушала ласковый голос тетушки и плакала от избытка чувств. Так с ней не разговаривала даже мадемуазель Кардель.
Совсем иначе вели себя мать и Петер. Жених не заходил проведать, правда, присылал камердинера узнать о здоровье.
Мать тоже присылала, но совсем иначе. Только что ушла императрица, вокруг суетились фрейлины и камеристки, когда вошла фрейлина Каин, она заметно смущалась, но все же выдавила из себя то, с чем ее отправила к дочери Иоганна:
— Ее Высочество просит Ваше Высочество отдать ту штуку ткани, что вам преподнесли в Любеке.
Фрикен растерянно замерла. Каин говорила о единственном подарке из Любека, который у нее вообще был, — дядя подарил ей штуку красивой серебристой материи, из которой предстояло сшить платье для какого-нибудь особо важного случая. Больше у нее ничего не было…
Замерли и все находившиеся в комнате. Пользуясь моментом, Каин быстро забрала материю и поспешила исчезнуть. Фрикен отвернулась к стене, чтобы дамы не увидели ее слез.
— Ваше величество, это неслыханно!
— Ваше величество, это не мать!
Принцесса София постаралась сдержать слезы, но как же ей было тяжело…
Елизавета Петровна стиснула кулачок, ноздри красивого носика возмущенно расширились.
— Ткань найти такую же, и немедля! И еще несколько новых! Позовите Позье!
Ювелир Елизаветы Петровны Позье привык к неожиданным вызовам, потому появился быстро.
— Нужны серьги и ожерелье для принцессы в честь выздоровления. Бриллиантовые.
— Да, Ваше Величество, у меня есть такие.
Весь двор уже знал о безобразном поступке матери Софии-Фредерики, а потому Позье догадался захватить с собой несколько красивых вещиц, надеясь, что императрица подарит их девочке, чтобы легче было перенести обиду от матери. Не ошибся.
Елизавета Петровна сама отправилась к Фрикен.
— Рада твоему выздоровлению. Хочу подарок тебе в эту честь сделать. Смотри…
Фрейлины, осторожно заглядывавшие в содержимое бархатных коробочек, ахнули. Роскошное колье и дорогие серьги, бриллиантов тысяч на двадцать, не меньше!
Фрикен расплакалась, шепча, что благодарна не столько за бриллианты, сколько за внимание.
— Ну будет, будет. На мать не смотри, поженитесь с Петром, я вам обоим матерью стану.
От самого Петера (он, правда, не пришел, а только передал) принесли украшенные рубинами часы…
Она сумела встать двадцать первого апреля — в свой день рождения. Императрица действительно организовала роскошный праздник и иллюминацию, хотя сама виновница торжества была еще очень слаба.
Увидев себя в зеркале — тощую, бледную, внезапно вытянувшуюся, Фрикен едва не упала в обморок. Платья оказались коротки, потому что за месяцы болезни она еще и подросла, их пришлось надставлять, из выреза безобразно торчали кости, под глазами синяки, щеки белые как мел. Но торчащие ключицы прикрыли газом, по подолу спешно нашили оборки, синяки под глазами припудрили, а императрица прислала от себя баночку румян… Однако все это делалось без матери, Иоганне не до дочери, она занималась собой и своими тайными интригами.
Зато, войдя в зал, Фрикен услышала… аплодисменты и почти крики приветствия! Она обомлела, глаза наполнились слезами. Тощего цыпленка, страшненького после перенесенной смертельной болезни, приветствовали все придворные, и как приветствовали! Так, словно она для каждого была любимой дочерью и очень дорогим человеком. Фрикен воочию увидела особый дар русской души, который замечала у императрицы и Тодорского, — широту и доброту. Даже те, кто вовсе не был на стороне принцессы раньше и потом будет не раз портить ей жизнь, ныне пожимали руки, говорили ласковые слова, давали понять, что очень ее любят. Радость от выздоровления Фрикен у всех была трогательной и искренней.
Она шла к императрице, обливаясь слезами, которые была просто не в силах сдержать. Елизавета Петровна не позволила юной девушке опуститься перед собой в поклоне, подняла, вытерла слезы:
— Ну, будет тебе реветь-то. Все румяна смоешь, румянь тебя потом снова…
А сама плакала.
Своей болезнью принцесса завоевала сердца придворных куда быстрее, чем наследник престола двумя годами жизни при дворе.
Сам Петер сначала с некоторым недоумением смотрел на то, как встречают его невесту. Ну чего они ревут-то все? Выздоровела и выздоровела. Петер не привык к жалости или сантиментам, а потому чувствовал себя очень неуютно и тут же сделал глупость. Он пожал руку Фрикен и довольно откровенно хмыкнул:
— А ты страшная стала…
Хорошо, что услышала Елизавета Петровна, отвлекла на себя:
— Ничего, русские говорят: были бы кости, мясо нарастет. Поправишься, снова станешь красоткой. Главное, что выздоровела.
Фрикен проглотила сказанную Петером гадость, слишком много вокруг было радостных лиц, чтобы плакать из-за наследника. Но после праздника долго разглядывала себя в зеркале, невольно стараясь оправдать жестокость Петера. Он прав, истощав и вытянувшись, она стала окончательной уродиной! Тусклые волосы, торчащие ключицы, впалая грудь… Конечно, как ей равняться на придворных дам?
В ту ночь Фрикен долго не спала, пытаясь понять, как теперь быть. Она противна Петеру, все, чего добивалась столько времени, потеряно, теперь будут нужны большие усилия, чтобы восстановить хорошие отношения. Юная девушка вспомнила, как мать всегда твердила, что она некрасива и нравиться никому не может. Это было задолго до болезни, а как же теперь? Теперь еще хуже…
Но слезы здесь не помогут, если уж она некрасива, худа, страшна, значит, нужно постараться быть особенно приятной и интересной в общении. Императрица принимает ее такой, какая она есть, с той проще, а вот Петер смотрит взыскательным взглядом, в отношении его надо стараться особо. Фрикен почему-то в голову не приходило, что сам Петер отнюдь не образец красоты, что он и без болезни куда страшней переболевшей невесты. Полнота вернется, а вот уродливое лицо никуда не денешь.
Но что оставалось делать Фрикен? Только продолжить учебу, хотя и не так рьяно, и готовиться принять православие.
Девушка уже написала отцу, что между лютеранством и православием различие только в обрядности, что этот переход не будет страшен. Конечно, Христиан-Август все равно не одобрял решения дочери, но прекрасно понял, что все свершится и без него, а потому не возражал.
Хочу быть русской
Наступило лето, Фрикен уже окончательно пришла в себя, слабость не донимала, хотя бок все еще болел. Птенчик быстро превращался в красивую птичку… Она была привычно доброжелательна, причем со всеми — не только с придворными, но и со слугами. Это было ее натурой, и такая вежливость и приятность снискали Фрикен любовь со стороны всех, кто ее окружал.
