Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
– Слишком истратился покойник, – густо причмокнул он. – Есть тут одна дама в Уренске… по должности своей – «подруга вице-губернатора». Так вот, доложу я вам, не чета даже Матильде Экзарховне… Ну и, конечно, где огонь – там без дыма не бывает!
Мышецкий никак не мог вклиниться в речь Влахопулова, чтобы вывести разговор на нужные темы.
– Но вот сенатор Мясоедов… – начал он.
– Уехал? – перебил его Влахопулов.
– Да, отбывает.
Симон Гераклович, не снимая попугайчика с пальца, начал креститься.
– Ну и слава богу, – вздохнул облегченно. – Кляузный генералишко… А ревизия его – ни одного приличного человека…
– Теперь относительно переселенцев, – снова начал Сергей Яковлевич. – С ними вопрос представляется мне…
– Я перед ними, – резко сказал Влахопулов, – все заставы перекрою. Гнать буду по степи нагайками… Пусть через губернию под землей, как червяки, проползают! Вот они где у меня, голубчики! – И губернатор похлопал себя по затылку, собранному в трехрядку.
Мышецкий призадумался: там, в «Монплезире», об этом человеке с попугаем на пальце очень хорошо отзывался сам император, назвавший его своим старым слугой.
И, вспомнив об этом, Сергей Яковлевич осторожно капнул елеем на томпаковую лысину своего начальника.
– Знаете, – подольстивил он учтиво, – его императорское величество изволил отзываться о вас в наилучших выражениях!
И вдруг услышал в ответ самодовольное:
– Еще бы! Мы ведь с его батюшкой покойным за одним столом сиживали. Худо-бедно, а я, Черевин да его величество однажды вот как сели с вечера, ящик поставили и… Потом еще в Лугу поехали, медведя из берлоги подняли!
Симон Гераклович замолчал и вдруг выпалил:
– Вы, князь, можете заниматься в губернии чем угодно – не вмешивайте только меня! Я уже половину своих вещей в Петербург отправил…
– Что же так? – удивился Мышецкий.
– Да вот жду… Пора уже и на покой – в сенат. Еще в прошлом году, думал, получу назначение, ан не вышло: какого-то масона, заместо меня, на сенат подсадили!
Сергей Яковлевич передохнул, словно сбросил мешок:
– Я буду очень рад за вас, Симон Гераклович… Конечно, в сенате вы сможете быть полезным более!
– Скоро, – размечтался Влахопулов, – скоро оставлю вас здесь. Разбирайтесь уж сами, как знаете. А потому и не спешите с делами – еще как надоест-то, батенька! Снимайте-ка лучше шпагу да пойдемте к столу. Наверное, уже накрыли…
Рассыпая обещания и благодарности, Сергей Яковлевич с трудом отбился от завтрака и от любезности сомнительных дам, все еще гулявших в саду с собачонкой.
На прощание Мышецкий сказал губернатору:
– Симон Гераклович, я не желал бы служить при том составе чиновников, какой существует ныне в губернии. Как вы отнесетесь к тому, что я широко применю к большинству служащих «третий пункт»?
Влахопулов одобрительно закивал, попугай закивал тоже.
– И разгоняйте! – сказал губернатор. – У меня сердце мягкое, я не мог этого сделать. Умываю руки заранее… Они мне, эти запятые проклятые, знаете, сколько крови испортили?..
Мышецкий откланялся.
Запахнув крылатку, чтобы скрыть блеск мундира, он поудобнее уселся в коляске и смахнул испарину.
– В присутствие, – наказал он кучеру.
Разговор с сановным Мясоедовым, обещавшим поддержку сената, а теперь встреча с этим «попугаем», открыто отпихнувшимся от дел губернии, сразу же укрепили в Мышецком уверенность.
«Господи, – взмолился он, – только бы сенат поскорее забрал Влахопулова под свое зерцало!..»
В губернском правлении, естественно, уже знали о прибытии нового вице-начальника. Сергей Яковлевич наспех посетил свой кабинет, провел пальцем по краю стола, оглядел мутные голые стены. Ни карты, ни картинки – будто казарма.
Секретарь канцелярии Огурцов, весьма потасканный чинуша лет пятидесяти, мигая красными, как у кролика, глазками, молча наблюдал за новым вице-губернатором.
– Вы женаты? – спросил его Мышецкий.
– Внуки уже, ваше сиятельство.
– Тем более, – подчеркнул Мышецкий. – Стыдно являться на службу в таком затрапезе… Чем у вас раздуты карманы?
Огурцов, не прекословя, вытащил из кармана громадную луковицу. Положил ее перед князем.
– А что вы качаетесь? – присмотрелся к нему Мышецкий.
– Походка такая… с детства, ваше сиятельство, – ответил Огурцов почтительно.
Из-за дверей парадного зала уже доносился чей-то голос, возвещавший о его прибытии:
– Камер-юнкер двора его императорского величества, вице-губернатор, его сиятельство князь Мышецкий!
Не скинув крылатки, он быстро направился к дверям.
– Я заехал сюда, – выговорил князь Огурцову, – чтобы предупредить: ни один чиновник не смеет покинуть управы, пока я не объеду губернские учреждения… Передайте им мою волю и отключите телефон! Что же касается просителей, которых я видел у подъезда, то мне сегодня не до прошений!..
На улице коляску его догнал чернявый офицер. Запыхавшись, вскочил без приглашения на подножку.
– Полицмейстер, – назвал он себя. – Чиколини Бруно Иванович… Счастлив быть в вашем распоряжении!
– Не нужно, – ответил Мышецкий, и полицмейстер спрыгнул с подножки в грязищу мостовой, уныло поплелся на мостки тротуара.
Однако у первого же полицейского участка Сергей Яковлевич остановился и поманил к себе вислоухого писаря, шагавшего куда-то в новеньких галошах поверх валенок.
– Вы служите в этом участке?
– Непременно, – откликнулся парень.
– И местный уроженец?
– Сызмала при сем городе состою.
– Тогда садитесь. Будете сопровождать…
Уселись они рядком, взмахнул кучер плетью:
– И-эх, зале-етныя… грра-абят!
И на Уренскую губернию, доживавшую последние часы в счастливом покое неведения, вдруг обрушился оглушительный смерч.
2Первый удар был нанесен по богоугодным заведениям: ненависть к этому миру крохоборства и ханжества Мышецкий вынес еще со скамьи училища правоведения, справедливо считая, что призрение вдов, сирот, калек и убогих – дело казенное и серьезное, а не частное и копеечное.
– Что вы знаете о доме для сирот? – спросил Мышецкий.
– А там… сироты, – мудро ответил случайный попутчик.
– Я не об этом… В основном – чьи это сироты?
– А «самоходы» оставляют – переселенцы. Сами-то мрут, а мелюзгу ейную, чтоб не попрошайничали, значица, одна барыня собирает. Знатная барыня!..
Проезжая мимо ночлежки («Ночлежный дом г-на советника коммерции Иконникова»), князь Мышецкий велел остановиться, решил заглянуть и сюда. В тесной каморке смотритель со своей бабой, украшенные оба симметричными синяками, миролюбиво дули чаек с блюдец, расписанных пышными розами. Со стены грозно взирал на супругов боевой генерал Кауфман, покоритель азиатов, и махал длинной сабелькой.
– Не знаю я, не знаю, – заговорил смотритель, ошалевший от появления князя. – И ничего-то мы здесь не знаем… Вот хозяин придет, тогда уж….
На дворе ночлежки кисли лужи застоявшейся мочи. Вдоль забора, посеянные грядками, вспухали под солнцем зловонные экскременты, и над ними кружили первые зеленые мухи.
– Г…? – показал Мышецкий рукою в перчатке.
– Не знаю я, ничего-то не знаю… Дело хозяйское!
Сергей Яковлевич заглянул в помещение ночлежки. Высились ряды неоструганных нар, задернутых ситцевыми занавесками. По углам валялось тряпье и рвань, разило клоповником. Стены были расписаны похабщиной.
– Как хозяин, – бубнил смотритель, – от его попечений… А я не знаю, и не велено знать!
Покидая ночлежку, Мышецкий прочел у дверей объявление: «За одну ночь – пять копеек». Он быстро прикинул количество мест на нарах, надбавил на тесноту, свойственную русскому человеку, и в уме сложилась немалая сумма.
– Я, – сказал он, – мог бы и не служить более, имей я только такую ночлежку!
– Не знаю я, ослобоните, ваше сиятельство…
Из разговора с полицейским писарем Сергей Яковлевич выяснил, что Иконников, владелец чайной фирмы, ведет торг через Кяхту, имеет одного сына, который отправлен учиться за границу.
«Я его придавлю, – решил Мышецкий, – сам убежит за границу…»
Коляска остановилась перед домом сирот. Мышецкий стремительно вошел в переднюю, зацепившись за двери шпагой. Какие-то приживалки в сером, как мыши, с писком шарахнулись от него по своим насиженным норам.
Князь повернулся туда, сюда – ни души, пустые коридоры, только откуда-то снизу, словно из преисподни, доносился неровный гул.
С трудом отыскал кабинет начальницы. Плоскогрудая, очень высокая дама, в длинной шелковой юбке и белой блузке, встретила его под громадным портретом герцога Петра Ольденбургского – покровителя всех сирых и несчастных.
Полное имя этой почтенной дамы звучало несколько опасно для русского языка:
– Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Шульц!
С тактом женщины, бывавшей в свете, она выразила свою радость по поводу нанесенного ей визита, но князь Мышецкий, терпеливо выстояв под этим ливнем ее любезности, вдруг огорошил начальницу вопросом:
