Георгий Федоров - Игнач крест
И вот чаша весов Степана Твердиславича, совсем было уже взлетевшая кверху, стала опускаться, словно на нее положили тяжелую гирю, и обе чаши заколебались опять на одном уровне, стрелка весов заходила то туда, то сюда, так что до позднего вечера не определили решения. Вчера противники Степана Твердиславича и сам кончанский староста Матвей дрогнули, заколебались, но не перешли еще на сторону, где стояли те, кто был согласен с посадником.
Расходились уже в темноте, с тем чтобы завтра собраться снова на вече, но еще долго слышались на площади взволнованные голоса, то там, то здесь загорались лучины или факелы.
В ожидании утра, когда все должно будет решиться, посадник без конца ворочался с боку на бок, и словно в лад ворочались тяжелые мысли у него в голове. «Как найти слова, чтобы убедить новгородцев в своей правоте?» — мучительно думал он.
И вот оно настало, это новое утро, настало в изрядном морозце, в ярких лучах восходящего солнца, в зыбком мареве от прорубей и проталин, в смертном беспокойстве о судьбе Великого города, в тяжком сознании, что придется держать ответ перед совестью и вече, в неотчетливом, но и не проходящем ощущении, что все это только две стороны одной и той же сути.
Степан Твердиславич, покряхтывая, встал с постели, умылся из медного водолея с длинным носиком, медленно облачился с помощью вихрастого отрока. Все движения его в то утро от самого пробуждения были нескорыми, словно все ему прискучило и стало безразличным, однако за этим стояла на самом деле выкованная за ночь твердая, как булат, решимость.
Посадник не торопясь вышел из дома, пешком отправился на Софийскую площадь, подставив седеющие кудри ветру, чтобы обдумать все еще раз на свежую голову, поднялся на вечевую степень и только тут надел меховую шапку, которую нес за ним все тот же вихрастый отрок.
Площадь и прилегающие улицы были уже заполнены народом, большинство бояр уже сидело на своих местах, доносился сдержанный до времени гул голосов. Поздоровавшись с архиепископом Спиридоном и Никитой Петриловичем, которые уже загодя взошли на степень, поклонившись на три стороны, Степан Твердиславич сказал негромко, но отчетливо:
— Слушайте, господа и братья! Слушай, славный Новгород! Время идет. Уже все обговорено, переговорено. Прошу с болью и кручиной великой приговорить — помочи братьям нашим в Торжке не посылать.
Гул на площади усилился, однако всполоха, которого так опасался посадник, не произошло. Но тут, отдуваясь, взошел на вечевую степень известный всему городу родовитый боярин Василий Аввакумович, который, как и многие другие новгородские бояре, владел не только многими землями окрест, но и был богатым купцом. Он прокричал зычным густым басом:
— Братья новгородцы! Есть сила, которая сильнее разума, одначе! Есть совесть! Есть надобность перед Богом ответ держать! Не пошлем помочи нашим братьям, соблазненные посадником, грех великий совершим! Надобно посылать, и немедля!
Слова боярина опять всколыхнули вече. Гул еще более усилился. Стали раздаваться громкие возгласы в его поддержку. Тут на вечевую степень не взбежал — взлетел гончарский староста Матвей, и, помня его вчерашние речи, Степан Твердиславич с опаской посмотрел на него, даже в спине похолодело: ведь новгородцы любили его за живой нрав, острое словцо, открытую душу. От него многое зависело.
Матвей между тем огладил бородку, поправил кожаный опояс на голове и высоким петушиным голоском начал довольно тихо, постепенно приходя все более в раж и выкрикивая отдельные слова:
— Бог, говоришь! Совесть, говоришь! А где она была, твоя совесть, когда мороз погубил урожай жита по всей волости нашей, и ты, мироед, кадь ржи по двадцать гривен продавал, а пшеницу по сорок гривен? Речь твоя в одну сторону кривовата. — Послышались смешки, но Матвей продолжал, еще больше возвысив голос — Тогда только богатые и могли купить, а меньших людей да убогих ты, ты, боярин, на смерть лютую обрек, о помочи им не думал. Тогда владыка Спиридон да посадник Михалков закрома свои открыли для самых немочных и многих от голодной смерти уберегли, когда ты на чужом горе мошну набивал. Разве не так?
Василий Аввакумович попытался что-то возразить, но Матвей только махнул на него рукой:
— Помолчи, боярин! Твои сказки мы уже слышали. Теперь дай мне сказать! Думаешь, мы не знаем, почему ты так о новоторжцах заботишься? Что-то на тебя не похоже. Земли ты около Торжка скупил для своих родичей, да в самом городе твоих складов с обильем всяким не счесть: и жито в них, и воск, и пушной товар. О добре своем ты и печешься, а не о братьях наших! Вот что я скажу.
Толпа заревела:
— Двор его разнести и разграбить!.. Раздеть и голого в снег кинуть!.. Бей лукавого, двоемысленного!..
Матвей с трудом утишил крики. Он заговорил печально и негромко. Все смолкли, жадно вслушиваясь в его слова:
— Нет, братие, правда, видать, на стороне посадника…
Внезапно в неправдоподобной тишине, установившейся на площади, послышался звон оружия, храпение коней, цокот копыт по деревянным мостовым. Все головы оборотились в сторону вновь прибывших, которые подъехали прямо к вечевой степени. Толпа нехотя расступалась, давая дорогу. Это нежданно-негаданно появился на вече вместе со своей малой дружиной сам молодой князь Александр Ярославович. Он снял из уважения к вечу шлем, так что ветер трепал его светлые волосы в крупных завитках. Ему недоставало еще трех месяцев до восемнадцати лет, из которых восемь он прожил в Новгороде на Городище вместе с матерью Федосьей Мстиславовной, дочерью славного торопецкого князя Мстислава Удалого. Отца своего, Ярослава Всеволодовича, видел редко, тот все больше воевал, то вместе с новгородцами, то против них. То они призывали его на княжение, то изгоняли, и ему тайно приходилось бежать из княжеского дворца, что находился поодаль от города, на холме, на той стороне Волхова, около самого Ильмень-озера. Уже более трех лет рослый и смелый юноша воевал вместе с княжеской дружиной, бился на литовских и шведских рубежах, защищая дальние подступы к Новгороду. Он был еще совсем молод — бородка и усы только-только начали пробиваться, не скрывая тонкое лицо, четко очерченный крупный рот.
Осадив коня у вечевой степени, он предстал перед толпой во всем блеске безудержной силы и молодечества.
Этот переяславский князь полюбил Новгород. Здесь скакал он по раскинувшимся вокруг бескрайним лугам, катался на лодке по Волхову и Ильмень-озеру, рыбачил и охотился, молился в пышном соборе Святой Софии или в маленькой и строгой церкви Спаса на Нередице, что возвышалась на холме недалеко от княжеского дворца, чудно расписанная внутри приезжими и новгородскими мастерами во главе со знаменитым Олисеем Гречином. На его подворье в Неревском конце так приятно пахло олифой и расплавленным янтарем, добавляемым в краску его подмастерьями; интересно наблюдать, как из-под кисти этого иконописца появляются чудные лики. Нередко ходили они туда с дочерью посадника Александрой. С детства связывала их нежная дружба, которая по мере их взросления, того и гляди, могла обернуться другим чувством, глубоким и сильным, а может, уже и обернулась…
Совсем молод был князь, но уже имени его трепетали надменные ливонские рыцари и другие враги Новгорода. Вздрогнул при его появлении Степан Твердиславич. Он понимал, что решение не посылать помощь Торжку может вызвать у Александра приступ ярости, и, чем все тогда кончится, никто не может предсказать.
Не слезая с коня, Александр Ярославич поклонился сначала вечевой степени, где стояли епископ, посадник, тысяцкий и другие члены Совета Господы, а потом боярам и народу и сказал звонко и чисто:
— Не кори меня, Господин наш Новгород, что оставил я на время рубежи ливонские и с малой дружиной к тебе прискакал. Пока у нас замирение, большая дружина и полки новгородские одни справятся.
Тысяцкий Никита Петрилович хотел что-то возразить князю, но тот нарочно не смотрел в его сторону и продолжал:
— Прослышал я, что сила несметная, могучая идет на земли наши с полуденной стороны, и прибыл, чтобы сказать: я и мои дружинники готовы сражаться с любым врагом, не щадя живота своего.
— Князь, — недовольно прогудел тысяцкий, — то, что ты большую дружину оставил без воеводства на вражеских рубежах, в том твоя воля, но бросил ты и полки новгородские, а се без воли веча делать не положено. И ты это знаешь!
Ярославич до боли стиснул зубы и откинул корзно, одетое поверх кольчуги и прикрывавшее ножны, но прежде чем он взялся за меч или произнес в ответ хоть одно слово, прозвучал над смолкшей толпой голос посадника. Он сказал сдержанно и даже с какой-то несвойственной ему мягкостью:
— Ты вельми храбр и честен, князь Александр Ярославич, и славный Новгород как сына тебя привечает не первый год. Но молод ты, кровь твоя кипит и ясный ум твой затуманивает.
