Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
– Тяжеловато. Чертов климат: зимой – собачий холод, летом – адова жарища, вечная пыль и комары. Ты, брат, приехал в самое худое время: вода спала, обнажились низменные берега. Ишь какой у нас воздух – болотом пахнет. Того и гляди, что чума еще пожалует.
– Откуда?
– Из Турции. Она с прошлого лета уже в Тамани.
– А здесь?
– Пока еще не слыхать. Впрочем, у нас и без чумы – чума. Народ сильно мрет от лихорадок и поноса. Посчитай, сколько умерло из нашего выпуска здесь, на Азовском и Черном: Анисимов, Селифонов, Марков, Развозов, – считал Голенкин.
– Еще Венгеров и Мерлин, – подсказал Ушаков.
– Вот видишь, и без войны. А при Чесме у нас погиб всего один – Тимка Лавров.
– А как чувствует себя наш вице-адмирал?
– Федот Алексеевич? Ничего. Сейчас сам увидишь.
После чая Федор Федорович направился к вице-адмиралу. Ушаков нашел вице-адмирала Федота Алексеевича Клокачева в большом деревянном, на каменном фундаменте доме адмиралтейства. Он принял от Ушакова бумаги и усадил поговорить – расспросить о Питере, об Адмиралтейств-коллегии: что там слыхать, какие последние новости.
В кабинете Клокачева Федор Федорович застал какого-то капитана 1-го ранга.
Ушаков сразу увидал – это был нерусский офицер, поступивший, должно быть, к нам на службу. Он был черен. Волосы отливали синевой. Большой нос с горбинкой и черные, как маслины, глаза. По глазам видно, что дурак: их выражение баранье. Напыщенное лицо самодовольного глупца.
Клокачев познакомил их.
– Войнович, – отрекомендовался незнакомый капитан.
Узнав его фамилию, Ушаков вспомнил – о Войновиче ему рассказывали. Когда-то Марко Иванович Войнович плавал на придворной яхте. Потом командовал Каспийской флотилией. Но с ним случился конфуз: его захватил в плен персидский Ага-Мухамед-хан. И в плену Войнович пробыл целый год.
Клокачев быстро отпустил Ушакова:
– Вы устали с дороги. Отдохните денек. Выберите себе из команды корабля денщика, устройтесь, а завтра – за работу! Квартира у вас при казармах. Вашим кораблем временно командует капитан-лейтенант Антон Селевин.
Ушаков откланялся.
От адмирала он сразу же пошел на верфь к стапелю, на котором строился его корабль. Федор Федорович хотел посмотреть, как идет работа, и познакомиться со своей командой.
Подходя к адмиралтейским воротам, Ушаков издалека увидал давно знакомую – еще с воронежских лет – картину. По обеим сторонам громадных ворот толпились бабы, девки и дети. Они держали завернутые в тряпье (чтоб не остыли!) котелки и горшочки со щами и кашей.
Это семьи «чистодельцев», вольнонаемных мастеров – плотников, купоров, резчиков – принесли обед и ждут полуденной пушки. Они передадут мужьям и отцам еду, а те вынесут им в мешках щепу, которой всегда много на стройке.
Тут же толкались с лотками и кошелками бабы-торговки.
Ушаков издалека услышал обычные адмиралтейские звуки – стук кузнечных молотов, скрип блоков, треканье[28] и пение рабочих, перетаскивавших вручную тяжелую кладь.
Из калитки вышел дневальный боцман – надоело сидеть в тесной и душной каморке.
– Что вы тут, бабье-тряпье, разгуделись? – беззлобно прикрикнул он на шумевшую толпу.
– Сам ты – тряпье, сальная пакля!
– С нока-рея сорвался, что ли? – понеслось в ответ.
Боцман стоял, смеясь над этим потревоженным муравейником.
– Пожалуйте, ваше высокоблагородие! – распахнул он перед Ушаковым калитку.
Антоша Селевин непритворно обрадовался старому товарищу. Он и в капитан-лейтенантском чине, как и в гардемаринском, был такой же «Се-не-левин»: маленький, угреватый, невзрачный.
– Наконец-то изволили пожаловать, Феденька! – говорил он, обнимая Ушакова. – Заждался я тебя. Меня давно в Таганроге прам ждет. Лучше там командовать прамом, чем в этой пыльной дыре фрегатом! Ну, ваше высокоблагородие, извольте принимать свою посудину!
И Селевин повел Ушакова к стапелю.
Как и ожидал Федор Федорович, его «посудина» пока что больше напоминала рыбий остов, чем корабль: торчали одни голые ребра шпангоутов.
Здесь, на стапеле, была занята большая часть экипажа и офицеров.
Селевин представил Ушакову корабельных лейтенантов, следивших за работой. Расторопнее и живее остальных показался Федору Федоровичу небольшой смуглый Иван Лавров.
Ушаков переходил от одной группы матросов к другой, говорил с ними, присматривался к команде своего будущего корабля.
У штабеля досок, которые подносили с берега к кораблю десятка два матросов, он застал жаркий спор. Федор Федорович издалека уловил архангельские морские словечки, знакомые ему по мичманскому плаванию в Белом море.
– Хорошо, коли припадет много ветра, а ежели море остеклеет[29], тогда что будешь делать? – спрашивал спокойный, низкий голос.
В ответ раздался скрипучий тенорок, напиравший по волжски на «о»:
– Конечно, худая снасть отдохнуть не дасть!
Заметив подходившего капитана, спорщики разом притихли.
Теперь Федор Федорович разглядел их. Они оба были в летах. Но один – весь седой, а другой – черный и худой, как цыган.
– Что, и архангельские у нас есть? – подходя к ним, живо спросил Ушаков.
– Этого цвету – по всему свету, – окая, иронически заметил черный.
– Точно так, ваше высокоблагородие, есть, – спокойно ответил седой матрос. – Вся наша артель – архангельцы.
Ушаков оглядел матросов:
– Хорошо. Семьей дружнее работать! Значит, море будет не в диковинку?
– Не впервой, ваше высокоблагородие!
– Тебя как звать-то?
– Канонир первой статьи Карташев.
– Какие из архангельцев моряки? Разве у них море? – как бы про себя заметил черный.
– А ты откуда? – обернулся к нему Ушаков.
– С Волги, ваше высокоблагородие, – не без гордости ответил он. – Матрос первой статьи Ефим Зуб.
– Вот построим наш корабль, выйдем в море, тогда и увидим, кто какой моряк! – сказал Федор Федорович, уходя.
– Верно! – понеслось ему вслед.
«Карташев – рассудителен и спокоен, как надо быть артиллеристу. А Зуб – горяч и быстр, такому только с парусами управляться», – подумал Федор Федорович.
Он зашел в мастерские, заглянул в громадную залу чертежной, в магазейны. Не упустил ничего. Узнал, что гвозди привозят из Пошехонья, а железо – от Демидова из Ярославля. Посмотрел в писарской караулке, сколько на сегодня оказывается по кораблю № 4 «морских служителей в нетях». Узнал, кто из них, чем и как болен. Не поленился заглянуть во все сараи – купорный, шлюпочный, блочный, даже в сарай для чистки пеньки, хотя в нем стояла невероятная пылища.
– Ну вот, остался только парусный сарай, и все хозяйство, – с облегчением сказал Селевин.
– Алексей Наумович Сенявин говаривал: «Мастер парусного дела – душа корабля». Зайдем-ка, Антоша! – ответил Ушаков.
По дороге к парусникам их нагнал боцман. Селевина вызывали в контору срочно подписать провиантский табель, который озаглавливался без всякой канцелярской хитрости: «кто с кем в каше».
– Вот, Федор Федорович, наш лучший боцман! – сказал Селевин, указывая на моряка.
– Как звать?
– Макаров, ваше высокоблагородие.
– Мы его зовем попросту Макарычем.
– Так точно, Макарыч! – браво подтвердил боцман.
Ушаков оглядел его. Как и полагается быть боцману, крепок, смышлен и хитер. Но ничего не сказал, только кивнул головой и продолжал путь к парусникам один.
Подходя к длинному сараю, где шили паруса, Ушаков услыхал, как чей-то мягкий тенорок рассказывает.
Федор Федорович прислушался.
– Лучше нашего русского леса ничего нет на свете! Березки стоят белые-белые, чистые, стройные, как девушки. А сосенки – гонкие[30], ровные, как свечечки. И на солнышке – особенно на закате – они точно золотые, так и горят. Красота неописанная! Глядел бы – и не нагляделся бы…
Ушаков поднял брови. Он очень любил море, но и лес любил с детства.
А тенорок, словно пел, продолжал:
– А как подымется ветер, зашумит, загудит бор, заговорит своим голосом, – лучше моря! Сидел, бы и слушал…
Федор Федорович зашел в мастерскую. Несколько человек шили паруса. Говорил рыжеватый небольшой, матрос.
Увидев капитана, матрос притих и наклонился над полотном.
– Ты из каких краев? – спросил у рассказчика Ушаков.
– Тверской, ваше высокоблагородие.
– Как звать?
– Федор Скворцов.
– Будешь у меня денщиком. Бросай иглу, пойдем!
– Слушаю, ваше высокоблагородие! – проворно вскочил на ноги Скворцов.
Дом капитана корабля № 4 стоял на самом краю, у степи.
Федору Скворцову это очень понравилось.
– Пусть она и степь, а не наше поле, да все-таки простор. Тут и птичка скорее будет и суслик…
– И саранча, – пошутил Ушаков.
XIX
Ушаков с утра до позднего вечера не выходил из адмиралтейства. Большую часть дня он проводил или у стапеля своего строящегося корабля, или в громадной чертежной зале, где на полу чертили в натуральную величину корабельные части. С этих чертежей потом делались лекала, по которым изготовлялись отдельные детали корабля.
