Юрий Герман - Россия молодая. Книга вторая
— Что Кузнец? — перебил нетерпеливо Иевлев.
— А то Кузнец, что и на Пушечном дворе измена. Сии скаредные воры прелестные листки читали о том, как наши с тобою головы на рожны вздевать. До того дело дошло с сими татями, господин капитан-командор, что офицеры некие, на которых ты немалую надежду имеешь, твои офицеры к мятежникам пристали.
— Офицеры?
— Офицеры, душа моя, офицеры, сударь капитан-командор. Как ударят сполох — офицеры сии сами поведут мятежников на нас с тобою…
— Кто же они — офицеры? Как зовутся?
— Покуда не скажу. Не поверишь. А со временем поведу в застенок, чтобы своими ушами услышал воровские изменные речи. Ну, об сем успеем. Нынче же о другом думать надобно: каково тебе со шведом биться, когда за спиною твоей тати, кои только и ждут шведа на нашу землю. Великая кровь прольется православная, а зачем?
Сильвестр Петрович поднялся, тяжело опираясь на трость, прошелся по горнице из угла в угол. Воевода неотступно следил за тем, как менялось его лицо, как словно бы погасли глаза, как мелкие росинки пота проступили на высоком лбу, на скулах.
— Побьет нас швед! — настойчиво сказал воевода. — Побьет и спалит город наш, и вырежет ножами народу сколько похощет. И тебе висеть в петле…
Иевлев молчал.
— Пойдут корабли шведские мимо твоей крепости — что станешь делать? — тихо спросил воевода, выдвинув вперед жирный подбородок.
Сильвестр Петрович ответил глухо:
— Известно, что! Палить буду из пушек.
— То-то, что из пушек. А тебя в это время по башке обухом — свои же пушкари…
— Меня? Для чего же меня?
— Тебя, еще бы не тебя!
Иевлев хотел что-то сказать, но воевода не дал!
— Будто в тебя и ножа не метали. Я-то знаю, я все знаю… И нож метнули весенней ночкой, и мужик на тебя в лесу кинулся — резать. Отпустил ты его. Добер, ах, добер…
Сильвестр Петрович отворотился — противно было смотреть, как радуется, юродствует, лжет и мельтешит Прозоровский. И чего веселого? А тот все говорил, наклоняясь к Иевлеву, жарко дыша волосатым ртом, — громко, въедливо, поучающе:
— Добрым-то нельзя, батюшка, быть; по-божьему ныне не поживешь, нет. В тебя нож метнули, хорошо не до смерти; меня вон на копья собрались вздеть, да я не дамся. Страшно, капитан-командор, куда как страшно! Смерды, псы! Мы с тобою им вот где застряли: в глотке! Ты цитадель строишь, ты их силою сюда согнал, я с них недостачи рву, я им судья, — ох, тяжелая наша служба, сведал я ее, с Азова страху божьего навидался. Да ты что серчаешь? Что волком глядишь? Али обидел я тебя ненароком? Ну полно, полно, все мы люди, все стараемся по-хорошему, а оно вдруг худым оборотится. Бывало, что и я серчал, бывало, что и ты мне впоперек скажешь — молодо-зелено, да только врозь нам никак нельзя. Двое нас тут царевых слуг только и есть. Двое! Одна в нас кровь, за одним столом отцы наши да деды во дворцах царевых сиживали — мой выше, твой ниже, — да стол-то один, ества-то одна, царская, как же нам браниться? Ну и полно! Садись рядком, поговорим ладком. Садись, не стой…
Иевлев сел, сложил пальцы на рукоятке трости. Было видно, что не слишком внимательно слушал он воеводу, думал свою невеселую думу. Воевода рукой, унизанной перстнями, дотронулся до локтя Иевлева, спросил доверительно:
— Виктории над шведами не ждешь?
— Не знаю, как и ответить, — сухо сказал Сильвестр Петрович. — До сего дня ждал и твердо надеялся. Нынче же… Ежели правда, что сполох ударят и все работные люди, да трудники, да солдаты, да посадские поднимутся…
— Правда! — с радостью в голосе воскликнул Прозоровский. — Истинная правда! Ты сам нынче же в застенок наведайся, сам подлые ихние речи послушай…
Сильвестр Петрович с досадой прервал воеводу:
— В застенке не такое еще на себя наклепают. Мне истинную правду знать надобно, ибо ежели не бабьи сказки об измене да о сполохе — тогда…
— Что — тогда? — жадно спросил воевода.
— Тогда — побьют, пожгут, вырежут нас шведы.
Прозоровский близко наклонился к Иевлеву, прошептал:
— Вот, провещился. Понял наконец. Для чего ж нам так делать? Для чего нам напрасную кровь лить? На викторию не надеемся, так на что же? Вдругораз Нарва нам занадобилась? Ее не хватает?
Иевлев неподвижными глазами смотрел на князя, спросил отрывисто:
— Что за Нарва? Невдомек мне, о чем речь?
— Что за Нарва — невдомек? Та, что была! Та, об коей медаль шведы выбили. Побоище смертное, лихое, стыд превеликий! Али забыл?
— Я — не забыл! — твердо ответил Иевлев.
— А коли не забыл, так слушай. Слушай меня, капитан-командор, да вникай, не пыли без толку, мне твоя натура вот как ведома, сам молодым был, да укатали сивку крутые горки. Иначе надо делать, умнее, с хитростью. Вот как, слушай: сведаем с тобой, что эскадра шведская подошла, сразу — в карбас и навстречу. На подушке ключи от города от Архангельского, в мешках казна, что у дьяков хранится…
Иевлев резко повернулся к Прозоровскому, посмотрел на него внимательно, точно увидел в первый раз. Синие глаза капитан-командора светились непереносимо ярко.
— Для чего надобно кровь православную проливать? — спрашивал воевода. — Для чего горе, мука злодейская, виселицы, плахи, рожны? Для чего ни за грош нам с тобою злой смертью погибать? Кому в радость? Ворогам нашим, ворам, мятежникам? Сам суди, кто нам страшнее: швед ли, что возвеличит нас, за почесть вдвойне почестями отдаст да еще наградит по чину, али смерд, холопь, ярыга с дрекольем, с рогатиной? Давеча слышал я драгунского поручика Мехоношина горькую беду: мужичье, зверюги лютые, псы смердящие поднялись, вотчину пожгли, управителя на воротах вздернули, красный петух и по сей день там гуляет. Зачем сие? Для какой надобности? И как нам с сим лихом совладать? А коли шведы миром в город войдут — мы к ним с поклоном. Разве им порядок не надобен? Им мужик кроткий нужен, а не убивец с дрекольем! Они наших супостатов, ярыг, воров дознают, покончат с ними…
Сильвестр Петрович близко наклонился к Прозоровскому. Того вдруг испугало лицо Иевлева, яростные его глаза.
— Ты шутишь, князь-воевода, али вправду толкуешь?..
Прозоровский отпрянул, замолк, вытер лицо шелковым платком. Сытые щеки его мелко дрожали.
— Шутишь? — крикнул Сильвестр Петрович. — Так сии шутки нынче…
Воевода схватил Иевлева за обшлаг кафтана; давясь, захлебываясь, залопотал:
— Испытываю тебя, испытываю, дружок мой, испытываю, что есть ты за человек… Надобно же и мне знать, кто у нас первый воинский командир, надо, непременно надо. Вот я и попробовал, на зуб тебя попробовал, как золото пробуют. Теперь знаю, знаю, теперь вижу — не испугаешься! Теперь всем поведаю: молодец у нас капитан-командор! Поискать такого, как Иевлев наш, Сильвестр Петрович. Побьет он шведа, уж как побьет, черепков не соберешь! Побежит от нас швед, с воем побежит, то-то обрадуемся мы, то-то в колокола ударим…
Сильвестр Петрович молчал, все так же неподвижно и яростно глядя на князя. А Прозоровский расходился, говорил без удержу:
— Тебе, Иевлеву, офицеру государеву, капитан-командору — вот кому командовать. От тебя все: виктория от тебя, срам, конфузия — тоже от тебя. Не обессудь, голубь прелюбезный, помилуй, коли поперек сказал. Теперь ведаю — будешь биться!
Иевлев прервал его, сказал холодно:
— Не столь я, князь, глуп, не столь скудоумен, чтобы сим вздорам уверовать.
Воевода не торопясь налил себе квасу, не торопясь хлебнул, поставил кружку на стол.
— Дело твое: хочешь — верь, хочешь — не верь. Отпиши на Москву, там тебе, может, и поверят, что боярин князь-воевода учил передаться шведам. Отпиши, отпиши, то-то смеху будет…
Он хлопнул в ладоши, по-свойски ткнул Иевлева в плечо:
— Так палить по шведской эскадре станешь из крепости своей? Ядер-то запас? Пороху? Пушкарей-то обучил, воин? А?
— Буду палить — шведу не поздоровится! — отрезал Иевлев.
Прозоровский волчьим взглядом на мгновение впился в лицо Иевлева:
— Совладаешь?
— Надо совладать. Ты, князь, не поможешь.
— Ну, молодец, молодец, — заторопился воевода. — Теперь вижу — молодец! А то люди чего только не болтают про тебя… До того доболтались, что даже сказывали: живет-де у Иевлева подсыл от шведских воинских людей — мужик Никифор… Пришел-де Никифор с моря, принес Иевлеву шведское тайное письмо… Ну-ка, сведи-ка меня к Никифору, погляжу я на него, поспрошаю, что за человече… А от Никифора сведешь ты меня, голубь прелюбезный, к иноземцам, к узникам своим. Жалуются на тебя, надо мне и на узников иноземных поглядеть, непременно надобно.
Иевлев ответил с ненавистью в голосе:
— Никифор нынче совсем плох, князь-воевода. Чаю, не дожить ему до завтрашнего дня…
— Что так? — весело удивился воевода. — То жил да поживал, а то вдруг помирать собрался. Нет уж, пойдем, потолкую я с ним поласковее.
