Мэри Рено - Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)
Мой рассказ едва начался, но что-то заставило меня умолкнуть. Александр внимательно глядел на меня, и я едва не поперхнулся собственным сердцем.
Я сказал: «Буду любить тебя вечно», хоть мой язык и произнес:
– Есть ли это в твоей книге, господин?
– Нет. Но я читал что-то подобное у Геродота. – Резко отодвинув кресло, Александр поднялся и подошел к окну, выходившему на море.
Исполненный благодарности, я тоже встал. Неужели он прикажет мне снова усесться? Писцы, которым он диктовал свои письма, всегда сидели, пока царь прохаживался у их столов… Но Александр молчал. Отвернувшись от окна, он шагнул ко мне, застывшему под светильниками, спиною к нашим креслам.
Вскоре он разомкнул губы, чтобы сказать:
– Обязательно поправляй меня, если я когда-либо допущу ошибку в персидском. Не бойся, ибо без этого я никогда не научусь говорить.
Я сделал шаг навстречу. Прядь волос упала мне на плечо, и царь коснулся ее, протянув руку.
Тихо я сказал:
– Моему господину ведомо, что ему следует лишь пожелать.
Эрос зажал сеть в могучем кулаке, и забросил ее, и потянул; отрицать это было бессмысленно. Рука, ласкавшая мои волосы, скользнула ниже. Александр мягко произнес:
– Со мною ты – под моею защитой.
Услышав эти слова, я отбросил почтительность к священной особе царя и обхватил руками его шею.
И тогда кончилось его притворство. Я стоял, заключенный в первые объятия, которых мне действительно пришлось добиваться.
Я молчал, и без того уже зайдя чересчур далеко. Все, что я жаждал сказать ему, было: «У меня есть всего один дар для тебя, но он станет лучшим из всех, какие ты получал в своей жизни. Просто возьми его, и все».
Казалось, Александр все еще колеблется; не из-за нежелания, впрочем, – это было ясно. Но что-то сдерживало его, какая-то осторожность… Меня ослепила мысль: где и как жил этот великий воин? Он знает не более, чем дитя.
Я вспомнил о его знаменитой сдержанности, которая значила, как я полагал, лишь то, что он не насиловал своих пленниц. Я думал о ней, когда Александр отошел к двери сказать охране, что собирается в постель и не нуждается в их помощи (надо думать, они бились об заклад, выйду я – или же нет). Когда мы шли к дверям спальни, я думал: все остальные прекрасно знают, чего им нужно. Значит, я должен выяснить это для него? Мне неизвестны обычаи его народа, я могу нарушить какие-то запреты… Либо он любит меня, либо мне суждено умереть.
Перитас, вскочивший из угла, где лежал свернувшись, поплелся за нами и устроился в ногах кровати, там, где я был обучен оставлять одежду, дабы вид ее не оскорблял царя. Но Александр спросил: «Как все это снимается?» – и в итоге вся она легла в одну стопку с его собственным одеянием, на скамеечке.
Кровать была старой, но пышной работы, из раскрашенного и позолоченного кедра. Настало время устроить моему любимому тот персидский пир, какого он вправе был ожидать от мальчика Дария. Я держал блюда наготове, со всеми специями. Но пусть мое искусство сделало из меня древнего старца, мое сердце – не обученное никем – было молодо, и внезапно именно оно направило меня. Вместо того чтобы предлагать утонченные яства, я просто вцепился в Александра, как воин с обломком стрелы, застрявшим в плече. Я бормотал такие глупости, что и ныне краснею, вспомнив о них; осознав, что говорю по-персидски, я повторил их и на греческом. Я говорил, что думал было, он никогда не полюбит меня… Я не упрашивал царя брать меня всюду, куда бы он ни направился; мне даже в голову не пришло зайти столь далеко. Я был словно путешественник в пустыне, вдруг набредший на колодец с чистой водою.
Царь мог ожидать чего угодно, но не того, чтобы его вот так пожирали заживо. Сомневаюсь, что он расслышал хотя бы слово из тех, что я шептал ему в плечо.
– Что такое? – спросил он. – Скажи мне, не бойся.
Запрокинув лицо, я шепнул:
– Ничего, господин мой, прости меня. Это всего лишь любовь.
Он ответил: «И только?» – и положил ладонь мне на голову.
Какими смешными казались теперь мои планы! Мне следовало знать о нем больше, видя, как за столом Александр отдавал лучшие куски гостям, не оставляя ничего для себя. Он не верил в удовольствие, которого нужно добиваться, из гордости или же из ревностной любви к свободе. И я, видевший то, что я видел, не смел винить его. И все же сам Александр получал что-то с тех опустевших блюд. Он обожал дарить – до нелепости, до безрассудства.
– Всего лишь любовь? – переспросил он. – Тогда не мучь себя, ибо ее у нас достаточно, чтобы поделиться друг с другом.
Мне, стоявшему за креслом Александра во время пиршеств, следовало помнить, что он никогда не спешил схватить приглянувшийся кусок. Если не считать Оромедона (а он действительно не в счет), Александр был самым молодым из мужчин, с которыми я делил ложе, – но жаркое объятие царя сразу смягчилось, едва ему показалось, что со мною что-то не так. Он выслушал бы все жалобы, если б таковые у меня были. И вправду, сразу было видно – и многие высоко ценили это: Александр мог отдать все в обмен на любовь.
Царь действительно нуждался в моей любви. Я не мог поверить в такое счастье, не испытанное доселе никем из смертных. Ранее я гордился тем, что умею дарить наслаждение, ибо таково было мое искусство; прежде мне ни разу не довелось познать, что это значит: самому получать удовольствие. Александр вовсе не был столь наивен в любви, как я полагал, просто его познания были крайне скудны. Впрочем, он был способным учеником. Все, что я преподал ему в ту ночь, он принимал как рожденное некой счастливой гармонией наших сердец. По крайней мере, даже мне так казалось.
Потом он долго лежал без движения, распростершись, словно мертвый. Я знал, что Александр не спит, – и уже прикидывал, не значит ли это, что мне следует удалиться. Но он притянул меня обратно, хоть и не сказал ни слова. Я лежал тихо. Мое тело пело, словно струна арфы, издающая ноту. Наслаждение оказалось столь же пронзительным, как некогда – боль.
Наконец он повернул ко мне лицо и отрешенно, словно долгое время оставался один, спросил:
– Значит, этого у тебя не отняли?
Я пробормотал что-то в ответ, сам не знаю, что именно.
– А после, – продолжал он, – приносит ли это печаль?
Я шепнул:
– Нет, мой господин. Сегодня впервые.
– Правда? – Александр положил ладонь мне на лицо и, повернув его, вгляделся в мои глаза, освещенные светом ночной лампы. Потом поцеловал меня, сказав: – Так пусть же это знамение окажется счастливым.
– А ты сам, господин? – спросил я, набравшись отваги. – Ты тоже чувствуешь печаль?
– Всегда, хоть и недолго. Не обращай внимания. За все хорошее следует платить: либо до, либо после.
– Ты увидишь, господин мой, я научусь не допускать печали к тебе.
Александр беззвучно рассмеялся:
– Твое вино слишком крепко, милый мой, чтобы пить его часто.
Я был поражен; все мужчины, которых я знал, делали вид, что имеют больше, чем у них было. Я сказал:
– Мой повелитель силен, как молодой лев. Это вовсе не усталость тела.
Александр нахмурился, и я испугался его гнева, но он сказал лишь:
– Тогда, мой мудрый врачеватель, поведай, что это такое.
– Это словно тугой лук, господин. Он всегда устает, если его тетиву долго не натягивают. Но лук нуждается в отдыхе, как и дух лучника.
– А, я слышал о том. – Медленно он перебирал в пальцах прядь моих волос. – Какие мягкие. Я никогда не видел столь тонких локонов. Ты поклоняешься огню?
– Когда-то мы поклонялись ему, господин, еще когда я жил дома.
– Ты прав, – сказал он, – ибо пламя божественно.
Он помолчал, отыскивая нужные слова, но в том не было нужды, я понял его. И покорно опустил голову, сказав:
– Сделай так, чтобы мой господин никогда не сбился с пути; да буду я словно чаша воды, которую, торопясь мимо, он выпьет в полдень, – этого мне довольно.
Потянувшись к моим закрытым глазам, Александр коснулся ресниц:
– О нет, неужели так я отплачу тебе? Луна лишь поднимается. Куда сегодня торопиться?
Позже, когда луна застыла в вышине и Александр уже спал, я наклонился взглянуть на него. Высший восторг не давал мне сомкнуть глаза. Его лицо, разгладившись, стало прекрасным; он был удовлетворен и во сне обрел покой. «Пусть мое вино крепко, – думал я, – ты вернешься выпить еще».
Что там говорил Набарзан? «Нечто такое, чего он искал очень и очень давно, сам даже не подозревая о том». О, хитрый лис! Как узнал он?
Рука Александра, потемневшая на солнце, лежала на покрывале, и молочно-белое плечо его несло одно лишь пятнышко – затянувшуюся глубокую рану от удара рычагом катапульты в Газе. Пятно уже побледнело; сейчас оно было цвета разведенного вина. Беззвучно я коснулся его губами. Александр спал крепко и не пошевелился.
