Валерий Полуйко - Лета 7071
— Вам бы токмо забот поменее. — Иван откинулся к спинке трона, как бы отстраняясь от них ото всех. — Вы и с Русью так — она сама по себе, а вы сами по себе.
— Мы, государь, благодетелями отчизны не выставляемся, — с дерзким спокойствием ответил Немой. — Мы ведаем твои мысли, что наши чаяния ей не впрок… Токмо животы наши, положенные в бранях, да кровь, пролитая за нее, едино ей впрок.
Иван остался невозмутим, только чуть смежил глаза — как от боли. Нелегко давалось ему нынешнее спокойствие.
— От задонского поля Куликова до полоцких стен — весь тот путь, государь, полит и нашей кровью, — продолжил Немой — уже прямо и вызывающе. — Ан все ставишь ты нас отщепенцами, все хулишь, глядя токмо вперед и токмо своими глазами. Ан пригоже оглянуться, государь, и назад, ибо мир начался не твоим рождением, и Русь не твоим воцарением стала Русью.
— Возложивший руку свою на плуг, не озирайся назад, — речет нам господь, — сказал спокойно, с суровой непреклонностью Иван и, помолчав, так же сурово, но не зло, скорей пристыжающе-наставительно, прибавил: — А чести в том и достоинства нет, что вы на каждое слово государя своего бросаетесь с лаем, будто собаки. Таковым вам на псарне место, а не перед столом государевым.
— Прости, государь, — преклонил голову Немой, — но не наша вина, что ты правду за лай приемлешь.
— Правду?!. — Иван вскинул суровую бровь. — У всех она разная — правда! У вас своя, у меня своя… Токмо нынче недосуг мне правдами с вами мериться. Я созвал вас, как прежде, сложив с сердца все наши нелюбья и вражды. Время нынче, приспело, каковому быть ли еще! Русь стоит у великих врат… Я привел ее к ним и отпер их, и как человек я стремлюсь вперед, но как государь я остепеняю себя, берегусь человеческой опрометчивости, ибо…
Иван вдруг резко поднялся с трона, соступил с невысокого помоста на пол, устланный коврами, пошел по палате, туго ссучив за спиной пальцы рук. Одет он был в суконный облегающий кафтан, длинный, до самых пят, и аспидно-черный, как ряса, отчего казался похожим на монаха — но только с первого взгляда, потому что тут же в глаза бросалось другое — его совсем не монашеская, надменно-грозная выспренность и властность, которой черный цвет его одеяния придавал какую-то мрачную истовость и зловестие.
Пройдясь по палате, Иван вновь вернулся к престолу, взошел на помост, но на трон не сел, стал перед ним, тяжело, будто сознаваясь в чем недостойном, сказал:
— Там, за теми вратами, мы можем добыть и могущество нашей отчизне, и славу, какой еще не знавала она, но також… и бесславие и беду. Ибо, ежели мы оступимся, пошатнемся, — нас немедля повергнут! Понеже теперь супротив нас все…
Иван помолчал, прямо, в упор, порассматривал бояр, сошел с помоста, приблизился к ним и так же прямо, без обиняков, не подбирая слов и не следя больше за своей речью, принялся излагать им самое страшное:
— С Литвой супротив нас — Польша… Перекопский супротив нас… Свеи також, споткнись мы, полезут на нас. И Казань, и ногаи, и черемисы лишь часу ждут. Как почуют нашу слабость — також супротив пойдут. Они уж и нынче впотай с перекопским ссылаются, кличут избавить их юрт от необрезанных. Вот сколь окрест нас врагов! А друзей — никого! Фридерик дацкой с нами в мире, однако ж не в дружбе, бо и он на Ливонию зарится, как алчный пес, и он не прочь прибрать ее к своим рукам. Император?! 260 Искали мы с ним союза… Да нашим врагам там легче сыскать дружбу, бо князья императора — саксоны, да бурги 261, да пруссы — сами до Ливонии больно охочи. Жигимонт с ними крепкую дружбу держит, задабривает их, ублажает, дабы они отводили нас от императора. Дошел даже до того, что отдал бурским князьям в наследование свою прусскую землю. Вот как ищет супротив нас Жигимонт! И все, все они в том лютеровом вертепе ищут противу нас! Мы одни… Но с нами вера наша правая и бог! — воскликнул торжественно Иван.
— Сего нынче мало, государь, — сказал Мстиславский. — Коли мы шли на подлый язык агарянский, вера и бог были силой нашей и вдохновением… Мы на правое дело шли. Нынче же мы шлем своих послов с миром — к перекопскому, а на христиан наступаем войной. Неправой войной, государь, тяжкой, от которой всему христианскому миру великий урон.
— Мне про сие Алешка Адашев с Сильвестром-попом непрестанно жужжали в уши, — отмахнулся Иван от Мстиславского и пошел к трону. — Не на христиан мы наступаем, — сказал он, сев на трон, сказал громко, резко, с прорвавшейся злобой. — Мы идем море добыть. Море! Разумеете вы сие? — сказал он уже спокойно. — Разумеете ли, что России без моря — все едино, что кораблю без ветрил?!
— Разумеем, государь, — недружелюбно отозвался боярин Куракин и пооглядывался на остальных бояр, показывая Ивану, что говорит от имени всех. Сидящий с ним рядом Шевырев даже кивнул головой, заранее соглашаясь со всем, что собирался высказать Ивану Куракин. — Пошто же не разуметь нам сего? Большого ума на сие не потребно, — с тонкой, направленной в Ивана насмешливостью изрек Куракин и поспешно прибавил: — Тяжко Руси без моря, истинно тяжко, а добывать его нешто не тяжко? Может, еще и тяжче?! Сам разумеешь веди…
— Разумею, — выдавил из себя Иван.
— Верно речет боярин, вступил в разговор и Шевырев. — Непосильна нам нынче затея сия. Море добудем ли, а беды Руси непременно добудем. Всех ин супротив себя возбудили.
— Они и были все супротив нас! — резко, чуть было не сорвавшись на крик, бросил Иван. — Мы миром, добром намерялись через немецкие земли с иными заморскими странами познаться, торговлю наладить, людей, искусных в полезных делах, из тех земель в нашу землю призвать… Так что?! Какие великие и злые препоны учали они нам чинить! Немчина, что сылан был нами в те земли, дабы людишек, искусных в ремеслах, для нас пособрать, в тюрьму вкинули. Людишек, что он поуспел уж собрать, поподели невесть куда и ни единого к нам не пустили. А после указом императорским постановили: ни единой души в нашу землю не пропускать, а самовольцев казнить. Вот как они с нами! Забыли вы нешто сие? Забыли, как Густав 262 в бытность свою аглицкой королевне Марье епистолии противу нас насылывал, требуя от нее перестать торговать с нами?! А Жигимонт и нынешней королевне Лизавете таковые же шлет.
— Воевать надобно рифлянтов 263, — не совсем твердо сказал Умной-Колычёв. — Воевать до конца, чтоб море к нам отошло.
— Вот тебе и советчик, государь, — бросил язвительно Немой. — И еще сыщутся! С ними и пореши свое дело, а нас уж оставь в покое. Сам ты все затеял, сам-един во всем был, нас ни о чем не спрашивал…
— Спрашивал!! — заорал с яростным хрипом Иван и, вскочив с трона, подбежал к Немому. — Спрашивал!.. Спрашивал!.. — кричал он, брызжа слюной и размахивая руками перед самым лицом боярина. — Сызмальства был я приучен обо всем спрашивать вас, во всем свечаться с вами!.. Даже и в том, как мне одеваться, как есть и пить!
Немой напугался так сильно, что в первое мгновение даже зажмурился, но почти сразу же и справился со своим страхом, найдя в себе силы прямо и даже дерзко взглянуть в искореженное яростью Иваново лицо. Это неожиданное самообладание Немого, его дерзкий взгляд, в свою очередь, как будто тоже напугали Ивана: он резко оборвал свой крик, с тревожной подозрительностью посмотрел на бояр — должно быть, почуял их еще не высказанную до конца решительность, — и уж совсем трусливо попятился к трону. Казалось, что он сейчас кликнет стражу, но он только покосился на дверь, насупился и, уже не пятясь, тяжело пошел к трону, так же тяжело, грузно всел в него, плотно притиснувшись к спинке, устало распластал руки по широким подлокотникам, устало, с прозвуками горечи сказал — совсем тихо, как самому себе:
— Спрашивал я вас… Многажды спрашивал. Одно у вас на устах: на перекопского, на перекопского, туда, в Дикое поле — в безводье, в бескормицу… С нашей-то ратью, с нашим нарядом! Сие ж не казачья ватага князя Вишневецкого. А крымец в степи что сокол в небе. Поди поймай! Ну ладно, ладно, — подался Иван вперед, лицо его вновь оживилось. — Ладно, приму все, что вы доводите, пойду на крымца, повоюю его, даст бог, изведу вчисто весь их поганый юрт, а море, море, однако же, тем не добудешь.
— Руси, государь, покой добудешь и избавление от вековечной беды, — сказал Хилков. — Нешто сие не святое дело твое государево — избавить землю свою от жестокой беды, что уж столько времени тяготеет над ней. И в том мы все как один с тобой!
— Невидимые беды порой куда как тяжче видимых, — с суровой твердостью сказал Иван. — Кто сочтет, что ущербней ныне для Руси — крымец или неимение моря? Ежели море добудем да Литву одолеем, мы тем самым и крымца отвадим от нашей земли. Поостережется тогда он ходить на нас. А покуда… покуда с Литвой не управимся и к морю не выбьемся, замириться с перекопским надобно. Снаряжаю к нему я еще одного посла, дьяка нашего Елизара Ржевского. Вот он здесь, перед нами. Богатые поминки повезет Елизар. Хана надобно прельстить да о деле нашем ратном, что мы над королем учинили, с разумным достоинством перед ним обсказаться… Что, деи, нынешнею зимою ходили мы недруга своего короля воевать, седши сами на конь… и в королёвой земле взяли город, и похотели было к Вильне идти, да король и королёва рада большая прислали к нам бить челом, чтоб мы из королёвой земли воротились, суля немедля прислать к нам послов своих. И мы, деи, тому королевскому челобитью вняв и видя, что он в нашей воле хочет быть, на свое государство воротились. Пусть раздумается хан после сего, так ли уж мы слабы, как мнится ему и как Жигимонт его в том убеждает. — Из глаз Ивана выметнулся горячий мальчишеский блеск, выдавая его довольство и внутреннюю ободренность. Он даже посветлел от этой ободренности и доверительно, как будто забыв о боярской недоброжелательности, сказал: — Об Жигимонте ж надобно сметиться 264 нам во всем, и раздумать, и порешить, как нам себя вести. Бо, чую я, Жигимонт будет тщиться время проволочь да непременно станет хана подбивать, чтоб шел на нас. А мира он хотеть не будет по хитрости, чтоб к осени заманить наши рати в Литву, а тем временем хана на нас поднять. Должно быть, и к турскому пошлет и того станет поднимать на нас.
