Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
Епископ оперся руками о подлокотники кресла и, несмотря на тучность и возраст — пятьдесят семь лет, быстрыми шагами подошёл к окну, состоящему из мелких разноцветных кусочков стекла, и распахнул его. В комнату с альпийских гор пахнул свежий ветерок и с пристани донёсся шум, так как базилика святой Магдалины стояла у самой реки. Рядом начинался мост, лежащий на прочных каменных быках, соединяющий две половины города и построенный ещё древними римлянами в пору их завоевания.
А вообще-то Зальцбург, окружённый с береговых сторон крепостными стенами и валами, выросший на месте римской колонии Ювавум, — молодой город, ему нет и века… Улицы его узкие, выложены гладким крупным булыжником. За тем концом моста, за Зальцахом, от римлян сохранилась просторная площадь и часть мраморных плит; к ней выходит фасадом дворец епископа, где располагались и его покои…
Дождавшись окончания заутрени, вместе с викарием епископ на коляске, запряжённой тремя лошадьми, был доставлен сюда. После трапезы прошли в просторную залу и сели у каминного огня.
— Ганнон, с крестом ты хорошо доселе управлялся, приводя язычников к вере. Теперь я и папа Николай вручаем тебе меч Господень, которым покараешь врагов наших. Ты знаешь, о каких врагах я говорю…
Викарий в знак понимания склонил набок голову.
— Даже клочок земли, попавший под наше влияние, не должен быть никому отдан… Ты слышишь меня, Ганнон?! — возвысил голос епископ. — Никому! Ибо там, где ступила нога папского легата, уже витает дух римской церкви… Так было ещё со времён основания в Риме святым Петром епископства, так и будет, потому что римский папа является преемником этого апостола… Помни всегда о Константиновом даре[239]… Знай, что нет власти выше, чем власть духовная. И ты видишь, как склоняют перед ней головы такие великие правители, как король Людовик, болгарский царь Борис… Настанет день, когда мы и князя Великоморавского призовём к порядку. Видишь, сейчас он качнулся к византийскому патриарху, и тот послал своих просветителей к моравским славянам, чтобы вести проповеди на их родном языке. Сие опасно для нас… И ты всячески должен препятствовать этому… Выделяю тебе христолюбивое воинство и действуй.
— Благодарю, ваше преосвященство, за доверие, — и Ганнон поймал для поцелуя пухлую руку епископа.
* * *Старейшина Новгородский Гостомысл умирал: вытянувшись во вес рост на деревянном, застланном гусиной периной топчане, стоящем посреди горницы, чувствовал, как из тела капля за каплей вытекала сила, некогда необузданная.
Сын Буривоя, потомка Владимира Древнего в девятом колене, одного из трёх сыновей первоправителя Северной Руси Славена, «сей Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем любим, расправы ради правосудна. Сего ради все окольни чтяху его и дары и дани даюсче, купуя мир от него. Многи же князи от далёких стран прихожаху морем и землёю послушать мудрости, и видите суд его, и просити совета и учения его, яко тем прославися всюду».
А сейчас ничего не болело, а слабость охватывала с каждым мигом старейшину. Через окна, когда солнце поднималось выше квадратной головы с угрюмым лицом Перуна, возвышающегося на берегу Ильмень-озера, лились на жёлтый, ещё пахнущий лесной смолой пол, косые потоки света. Под козырьком крутой крыши Гостомысл увидел белого голубя… Что предвещает его прилёт? Какую беду?..
Старейшина в этой жизни уже давно не ждал после гибели сыновей никакой радости, но вот — поди ж ты! — на смертном одре повезло: с острова Руген, что мощным буй-туром осел в Варяжском море[240], приезжает с внуком Рюриком дочь Умила.
Мужа её, западнославянского князя Годолюба[241], повесил Готфрид-датский, выбившийся в короли из ярлов[242], которому Рюрик отомстил…
Варяги — ненасытные волки, рвущие на куски западные и северные земли славян, и решение новгородского вече призвать заместо умирающего Гостомысла его внука — как раз кстати, ибо делает последнего могущественным мужем на всем пространстве протяжения рек Оредеж и Волхов.
Деду — радоваться бы! Да, чувство радости сладко проникает в его сердце, но тут же омрачается при воспоминании о четырёх своих сыновьях, которые один за другим погибли в битвах.
«Был бы жив старший — Мирослав, богатырь, белокурый красавец, настоящий северный рус-славянин… Вот кому бы я власть передал! Но годились бы в новгородские старейшины и его братья. Великий Перун, скажи, за что наказуешь, не сохранив живым ни одного из сыновей моих?! Я ль тебе, бог, мало приносил жертв?! Хотя благодарю за то, что имею внука от средней дочери, которую люблю больше жизни, и за то, что сон вещий послал мне[243]… Благодарю и вече, что пошло навстречу пожеланию моему и волхвов — посадить властвовать в Новгороде Рюрика. А ведь и Умилу сватали за ярла, но выбрал я для неё князя с острова Руген. А если бы вышла замуж за викинга, то, как и две другие мои дочери, забыла бы о Новгороде… Так почему-то водится!»
Успокоившись, Гостомысл вспомнил свадьбу Умилы, как сам с дружиной пировал на острове, потом с князем Годолюбом весело ездил по Ругену…
Он — большой, этот Руген или Руян. Меловые высокие скалы, окружающие его со всех сторон, смело глядят в море, настороженно встречая корабли купцов, а то и пиратов… Случалось, что и пограбят богатых прибрежных поселян, но все знали, удаётся сие редко, ибо, как правило, получали достойный отпор. Но зато в многочисленных бухточках острова, глубоких и укромных заливах, где гигантские черепахи и жирные нерпы, удобно прятаться викингам и варягам. А далее, по всему острову, растут буковые леса, переходящие в светлые песчаные дюны и зелёные луга. Много пресных озёр и минеральных источников, возле которых зимуют тысячи лебедей.
«Боже, но всё в этом мире имеет конец… Умираю…» — Гостомысл хотел приподняться, но сил не хватило даже кликнуть слуг упал головой на меховую подкладку.
Голубь перестал трепыхаться, улетел. И чуть не заплакал старейшина от своей беспомощности. И кто?! Он! Русский каган!.. В Новгороде Гостомысл просто старейшина, а русским каганом его именуют в Германии и Арабском халифате[244]…
Всё ещё чуткое ухо Гостомысла уловило удары кожаного била, доносившиеся с самой высокой башни детинца. Никита, сын убиенного уграми древлянина Светлана со товарищами — купцами из Киева, стоя внизу, видит, как попеременно взмахивая деревянными кувалдами на длинных рукоятках, бирючи бьют по телячьей коже, натянутой на огромную бочку, созывая народ.
Со всех концов города, выложенных брёвнами и дёрном, собираются жители у моста через Волхов, откуда тоже взирает Перун, но ростом пониже, чем на берегу Ильмень-озера, степенно шагают боляре со дворовыми, мальчишки дурачатся. Хотя сегодня всего лишь встреча островного княжича и его матери, но на всякий случай у мужиков под полотняными рубахами спрятаны короткий кол или колун, у кого и свинчатка на плетёной змейкой верёвке. На вече, когда горланят, доказывая всяк своё, чтоб утихомирить «противника», извлекают потайное оружие на свет, трахают им по головам и кровянят морды, доходят и до смертоубийства…
Никита и его дружки, уже побывавшие один раз на новгородском вече, удивлялись такому способу доказательств. В Киеве отродясь сие не бывало…
Но то — Южная Русь, Киевская. Там и порядки свои. В некоторых случаях построже будут, нежели у словен ильменских… Редко, но бывает, что в жертву языческим богам даже живых людей отдают…
Зато здесь больше чтут светлых духов лесных, озёрных, речных. И духов поля… Равнинных земель, где пахать можно, ибо много болот, а мало пажитей…
Никита уже сам кое-что узнал о тутошней жизни, но многое ему поведал Горыня, что в один из приездов с купцами взял отсюда в жены словенку, которую когда-то зверь Чернодлав, бывший древлянский жрец, нашедший свою ужасную смерть в Саркеле, хотел принести в жертву… Да не дали воеводы древлянские Ратибор и Умнай этого сделать.
Шёл и шёл народ, собирался возле идола.
Никита с Горыней держались поближе к берегу, чтобы — случись заварушка — бухнуться в воду и уплыть. Да и мост находился неподалёку, — видно будет хорошо, как поедут гости к Гостомыслу в новый дом крепкого северного дуба, сработанный по заказу старейшины как раз к приезду внука и дочери.
Дом срубили высокий, просторный, с вместительными медушами, пятью клетями, одринами, хоромами, высоким сенником и повалушами[245].
Как ни чувствовал себя плохо старейшина, но велел, чтобы одели его и вывели на внешнюю пристройку на горнем этаже. Две молодицы держали Гостомысла под руки… Возле сенного крыльца, внизу под ним, ожидая родню стоял брат старейшины, седой как лунь, с многочисленным семейством и сестра с дочерьми, — мужа своего она потеряла три года назад. А погиб зазря: варяги напали ночью на привале, — караульных ловко, без звука прирезали, а потом и остальных…
