Андрей Сахаров - Полководцы Древней Руси
Мономах размышлял об этих витиеватых словах, тонких намеках старого друга, понимал, что, передоверив в последние годы управление Русью Мстиславу и уным людям, он, видимо, слишком многое отдал им, живет их словами и очами, а ведь прежде он до всего доходил сам, К посланию старца следует прислушаться.
Он написал Никифору грамотку, в которой поблагодарил его за разумное послание, греющее сердце и просветляющее душу.
И снова приходилось отвлекаться от писания «Поучения», от дорогого ему дела, от радостного чувства творчества, рождающего в груди тепло, звучащего в душе многоголосным и стройным хором мыслей, чувств и слов. Шли тайные гонцы из Новгорода от внука Всеволода. Оп сообщал, что в городе зреет сговор среди бояр, купеческой верхушки. Уход Мстислава из города на юг, поближе к отцу, окончательно развязал руки заговорщикам.
Среди них едва ли не первый Ставка Гордятич, старинный Мономахов боярин, который вот уже долгие годы близок с новгородцами и лишь ждет своего часа, чтобы оторвать Новгород от Киева. Заговорщики мечтают о старых временах, когда город был независим, о временах Владимировых и Ярославовых.
Теперь нужно было думать о том, как вывести крамолу в Новгороде, обезглавить зреющий мятеж.
И все-таки осенью 1118 года он вначале собрался ехать на реку Альту, а уже оттуда двинуться на север, в Суздаль или Ростов, и вызвать туда главарей сговора.
Давно уже Мономах замыслил поставить на берегу Альты, в том месте, где посланцы Святополка Окаянного прокололи копьями князя Бориса, Глебова брата, церковь имени двух братьев-страстотерпцев. И вот теперь, когда утишилась земля, когда он столько вспомнил и передумал, создавая свое «Поучение», Мономах решил осуществить прежнюю мысль. Ему хотелось тем самым создать себе обитель отдохновения и покоя, где можно было бы уединиться душой, хотя бы ненадолго уйти от давящей мирской суеты. В то же время богатый опыт прошлых лет, уже накатанная дорога долгих борений и побед вела его на Альту, оттуда он мог еще раз всколыхнуть Русь мыслями о единстве и общности, сурово осудить своих противников, приобщить сыновей к русским святыням, связать имя наследника Мстислава с именами Бориса и Глеба.
Он двинулся на Альту вместе с сыновьями. Ранее него туда же направились каменесечцы из Киева и Переяславля, многие телеги с припасами из обоих этих городов, потянулись работники. И снова, как несколько лет назад в Смоленске, Владимир Мономах превратил заложение церкви Бориса и Глеба в общерусское действо. Кажется, и вовсе недолго продолжалось это заложение — всего какой-то час, пока Мономах клал камень в угол будущей церкви, пока шел молебен, пока работные люди споро проложили первый ряд храмовой опоры. Но оно привлекло к себе сотни людей из разных городов Руси, собрало весь высший княжеский и духовный люд, а последовавший затем пир в Переяславле сопровождался богатыми денежными и вещевыми раздачами и продолжался несколько дней.
Уже отсюда, из Переяславля, весть о новых стараниях Владимира Мономаха за Русскую землю шла по всей Руси. Его приспешники повсюду проклинали раскольников — Глеба Всеславича и Ярослава Святополчича, еще и еще раз поминали про то, что Русь всегда была сильна, когда она выступала против врагов в своем могучем единении, что память Бориса и Глеба вопиет против междоусобий, братских кровопролитий и союзов с иноплеменниками. Глашатаи кричали о славных победах Мономаха над половцами, звали православных утереть пот за Русскую землю.
Из Переяславля Мономах двинулся, в объезд Киева, в ростово-суздальскую землю.
Он снова, уже в который раз, ехал по этой осенней, окрашенной лиственным золотом, березовым серебром и темной еловой зеленью дороге, мимо проплывали любимые с юности пологие мягкие холмы, одетые стареющей, жухлой травой, скромные, тихие, безымянные речки, невесть где начинающиеся и кончающиеся, спокойные величавые озера, напоминающие славянских женщин в их покойной гордости и уверенной красоте.
Дорога все уходила в уходила в лесную холмистую глубь. Мономах стал подремывать под мерный перестук колес возка и цоканье лошадиных копыт, но и сквозь дрему он постоянно возвращался мыслями к цели своей поездки — к Суздалю, где он должен был встретиться с новгородским крамольным боярством.
Подъезжая к городу, где его встречал сын Юрий, Мономах уже определил свои действия по дням и часам.
В тот же день он послал гонцов в Новгород с требованием прибыть в Суздаль Ставке Гордятичу и некоторым другим новгородским боярам, а чтобы у них не было никакого сомнения в серьезности его намерений, пригрозил в случае непослушания самолично прибыть в Новгород с ратью.
Теперь оставалось ждать. В эти дни Мономах мною беседовал с сыном, встречался с суздальским епископом, видными боярами, дружинниками, тысяцким. Он видел, как отстроился и укрепился на последние годы Суздаль, как наполнилась людьми вся ростово-суздальская земля, каким бойким и многолюдным был городской торг, какими оживленными все дороги, ведущие к Суздалю с северо-запада и уходящие от него прочь, на юг и восток.
Он понимал: что-то происходит в этих сумрачных северных лесах, здесь начинается какая-то новая жизнь, уже мало связанная с Киевом и южной Русью. Суздаль уже не выглядел робким, глухим углом, куда посылали в прежние годы малолетних князей на выучку. Теперь это был большой и гордый город со своей ремесленной, торговой, военной статью. Да и сами суздальцы нынче мало в чем уступали жителям Киева и вели себя хотя и смирно, но спокойно и горделиво. А вместе с ними и Юрий, чувствовалось, прочно врастал в эту северную самостоятельную жизнь, опирался на мощное боярство, купечество, церковный клир, на сильную местную дружину. Все это Мономах отмечал, постигая своим многолетним богатым опытом, что в этой спокойной самостоятельности Суздаля зреет, возможно, большая, еще не познанная опасность для единства Русской земли. Но он тут же отгонял эту мысль: Суздаль был его родовой отчиной, он был послушен, да и Юрий с почтением внимал словам и наставлениям отца.
Через несколько дней гонцы принесли весть о том, что вызванные новгородцы подъезжают к Суздалю. Ом заставил их долго ждать около дворцового крыльца и лишь по истечении времени велел вести в гридницу.
Первым появился его старинный друг Ставка. Он был немного старше Мономаха. Его лицо, испещренное глубокими морщинами, изобличало бурную, полную переживаний и страстей жизнь, и мятежную, неукротимую душу. Волосы боярина стали совершенно белыми и вялыми космами спускались на лоб, а из-под этих косм на Мономаха угрюмо смотрели налитые кровью, все в красных прожилках, но еще неукротимые глаза. Сзади теснились другие бояре.
Мономах не стал заходить издалека. Не сажая новгородцев за стол, он сразу же начал выговаривать им все их неправды: неподчинение Киеву, отказ платить сполна и исправно прежние дани, давать деньги на содержание князя-наместника, нежелание признавать Всеволода новгородским правителем после отъезда на юг Мстислава, пренебрежение давнишней связью с домом Всеволода, мятежные связи с иноплеменниками — чудью и шведами.
Голос его был тих и яростен, подбородок надменно поднят, взгляд прищуренных глаз холоден и грозен. Все, кто знал Мономаха, видели, что в эти минуты для него отступали в небытие его обычная мягкость и уветливость, спокойствие и склонность к размышлениям о жизни и ее бренности. Теперь речь шла о единстве Руси, незыблемости первенства Всеволодова дома, благополучии его самого как великого князя и Мстислава как наследника. Если отложится Новгород, Русь снова расколется надвое, как это было до Олега Старого, как случилось во время вражды Ярослава Мудрого и его брата Мстислава: тогда половцы и иные враги пойдут походами по ее землям.
Ставка Гордятич поднял руку в знак того, что оп хочет сказать слово, но Мономах не стал слушать своего бывшего боярина, лишь обратился к дружинникам: «В оковы его, в поруб!»
Тут же были схвачены еще несколько крамольных бояр. Остальным было приказано подписать грамоту о верности Киеву, о том, что им впредь не принимать на княжение иного князя, не его, Мономахова, рода, платить все дани по старине, невзирая, сидит князь в Новгороде или находится в отъезде.
Грамота наказывала ныне новгородцам во всем слушаться Мономахова внука Всеволода.
Бояре молча склонили головы.
Тут же состоялось подписание грамоты-роты, и новгородцев снарядили в обратный путь, чтобы они взяли в своем городе роту со всех горожан в верности Мономахову дому и целовали бы на том крест. До тех пор, пока вести об этом не придут в Киев, взятые под стражу новгородцы должны будут томиться в киевском порубе.
* * *И все же покоя, которого Мономах так жаждал все эти годы, не было. Большие завихрения человеческих страстей, бывшие тем сильнее, чем выше поднимались сами люди в человеческой лествице, неустанная, отчаянная борьба за первенство, которую вели с ним, С его сыновьями противники, происки и враждебные действия ляхов, угров, греков постоянно держали в напряжении стареющего великого князя. И все чаще изнемогала его душа в этой неустанной борьбе, в этой наполненной враждой жизни.
