Валентин Лавров - Катастрофа
— Фюрер рад приветствовать своих русских друзей! — произнес личный переводчик фюрера Шмидт.
Все удобно расселись вокруг стола на мягком диване и в креслах, обтянутых пестрой тканью.
Четко выговаривая, как бы выстреливая слова, Гитлер проговорил:
— Близок день, когда безбожная Англия будет окончательно разбита с воздуха! Германская империя уже сейчас контролирует всю Западную Европу. Совместно с итальянскими союзниками германские войска ведут успешные операции в Африке. Пора думать об организации мира — победа близка!
— Это так, — мягко заметил Молотов. — Но нас более интересует безопасность тех районов, которые примыкают к СССР.
Гитлер сделал вид, что не слышит собеседника. Он продолжал развивать идеи раздела мира.
После двух с половиной часов подобного монолога Гитлер поднялся, еще раз мило улыбнулся и предложил перенести переговоры на следующий день.
— Просим вас, господин рейхсканцлер, на Унтер ден Линден. — В голосе Молотова звучали душевные нотки. — Прием в нашем посольстве… В вашу честь!
— Спасибо! — Гитлер прижал к сердцу руку. — Сочту за приятный долг…
* * *
Из кладовки вынули грандиозный сервиз — на пятьсот персон. Стол сервировали серебром. Столы ломились от изысканных яств и коллекционных вин. Но… вместо Гитлера явился завешанный орденами всех стран и народов, массивный, как дубовый шкаф, еще один «рейхе» — рейхсмаршал Геринг. Рудольф Гесс, расположившийся рядом с Молотовым, весело подмигнул:
— Это что! Дома наш друг рядится в римскую тогу и на босу ногу носит сандалии, украшенные брильянтами. Очень культурный наци!
…Звучали тосты:
— За дружбу великих народов!
— Крепкого здоровья мудрому вождю Сталину!
— Да здравствует гениальный Гитлер!
Молотов обдумывал ход завтрашних переговоров с фюрером. Вдруг к нему склонился Бережков. Еле слышно произнес:
— От «Деда» депеша!
«Дед» — это Сталин.
В своей шифровке Сталин требовал: добиться объяснений Гитлера по поводу сосредоточения немецких войск в Финляндии.
На следующий день Молотов этот вопрос без обиняков поставил перед Гитлером. Фюрер посмотрел в глаза сталинскому наркому с обескураживающей непосредственностью:
— Стоит ли говорить о таких пустяках? Ведь это всего- навсего транзитная переброска в Норвегию. Мир со Сталиным мне дороже всего. Передайте вашему вождю, что он вызывает во мне восхищение. Он уже вошел в историю как самая выдающаяся личность. Он подорвал корни жидомасонской экспансии. Сталин тоже уважает вас, фюрер! Он мечтает о более плодотворной дружбе и с вами лично, и о дружбе наших замечательных народов.
Обстановка потеплела, но ненадолго. Гитлера вывел из равновесия настойчиво повторяющийся Молотовым вопрос:
— Почему срываются плановые поставки германских товаров в СССР?
Гитлер резко ответил:
— Потому что идет смертельная борьба с Англией.
— Но мы, большевики, были единственным государством, которое не пожелало считаться с Версальским договором. Мы отказались от всех прав и выгод, которые он нам давал, ибо он был направлен против Германии. Мы, идя на конфронтацию со многими буржуазными государствами, активно сотрудничали с Германией— политически и экономически.
— Но и Германия тоже помогла большевикам — прийти к власти, — Гитлер хитро прищурил глаз. — Так что мы квиты!
— Но сейчас, когда мы слышим от вас, что Англия якобы разбита вдребезги, вы вдруг заявляете, что это государство мешает вам честно выполнять свои торговые обязательства перед СССР! Что-то не вяжется…
Тяжелая тишина повисла в кабинете фюрера. У Риббентропа задрожали кончики пальцев. Шмидт перестал делать записи. Хи- льгер как зачарованный смотрел в рот фюреру. Все боялись истерического припадка Гитлера.
Но тот неожиданно спокойно, с легкой улыбкой произнес:
— Разбита, но еще надо кое-что доделать. Простите, меня ждут неотложные дела. Мой заместитель Риббентроп продолжит переговоры. Удачи вам и привет великому Сталину! Хайль!
…Вскоре завыли сирены — воздушный налет! Переговоры закончили в бункере Риббентропа — грохот и сотрясения доходили даже сюда.
Вячеслав Михайлович удивился в очередной раз:
— Если и впрямь Англия повергнута в прах, то почему их бомбы трясут наш погреб?
Английские самолеты почти всю ночь продолжали массированный налет, словно хотели специально для Сталина показать свою мощь.
Когда Молотов возвращался в отель «Бельвю», он увидал пожары и разрушенные дома.
— Да, — усмехнулся он, — Адольфу еще много надо «доделывать».
Предстояло возвращение в Москву.
9
Сталин с нетерпением ждал результатов переговоров.
Едва Молотов вошел к нему в кабинет, он с несвойственным ему проявлением волнения вышел из-за стола навстречу:
— Ну, что там у вас?..
— Гитлер готовит плацдарм для войны с нами.
Глаза Сталина блеснули:
— Ты что такое говоришь? Какая война с нами?
Молотов молчал.
— Ты что, язык проглотил?
— Вот мой отчет о поездке — там об этом намерении говорят факты.
— Какие факты? А как же договор о ненападении? Ты забыл, что его подписал Риббентроп?
Молотов только пожал плечами, хотя его подмывало сказать только что родившийся у него афоризм: «Легче в публичных домах Шанхая найти целомудренную девку, чем в большой политике честного дипломата».
Всегда недоверчивый, Сталин вдруг поверил в закорючку нацистского министра.
Близился трагический для страны день, когда за эту наивность придется расплачиваться самой высокой ценой — миллионами человеческих жизней.
10
И вновь можно удивляться, восторгаться или недоумевать бунинским парадоксам: именно тревожная осень сорокового года, когда военный вихрь словно устроил пляску смерти и еще раз показал всю хрупкость и ненадежность «мыслящего тростника», стала для писателя воистину золотой.
Бунинское вдохновение расправило крылья, подняло его на необыкновенную творческую высоту.
В эти трудные, ненадежные времена он создает свои маленькие шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, — «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…
И все это в какой-то месяц — с конца сентября по 26 октября.
С рассказом «В Париже» связана примечательная история.
…— Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, — шутливо произнес Иван Алексеевич, располагаясь ужинать. Та птица голосисто поет, что хорошо ест да пьет.
Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб. Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Появился и новый жилец, знакомый нам Бахрах — историю его появления на «Жаннет» мы расскажем чуть позже, а пока что он долго вылавливал большим черпаком что-то в кастрюле с супом. Наконец, зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.
— Целый оковалок! — с приятным удивлением проговорил Бунин. — Вера, возьми себе кусочек…
— Я уже ела, Ян, — говорила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. — А вот ты обедал кое-как, на лету.
И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя— не хотел прерывать работу. Теперь он был оживленно-весел. Это означало — сегодня поработал на славу.
— Иван Алексеевич, — произнесла Магда, по своей привычке смешно, по-птичьи, наклоняя голову чуть набок, — можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?
Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества».
Иван Алексеевич охотно отозвался:
— Как всегда — о любви. Действие — не удивляйтесь! — происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…
— И как вы назвали рассказ? — не унималась Магда.
Бунин с удовольствием расправлялся с картофельным супом и, казалось, не слыхал этого вопроса. Потом вдруг произнес:
— Пока заголовок не придумал…
Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:
— Так и назову — «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.
Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами, — для поправок и начал:
«Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»
