Полина Москвитина - Конь Рыжий
– Анна в Москве? В Центре знают, с кем и каким образом она уехала из Красноярска? – не мог не спросить Машевский.
Карпов молча прошел к двери, открыл ее и заглянул в сени, тогда уже ответил:
– Мы касаемся, Казимир, особых тайн. Но поскольку моя встреча ограничится тобою, скажу: Анна направлена в Центр с секретнейшими документами. Мне об этом в Самаре сообщил подполковник Кирилл Ухоздвигов. Это такая фигура, брат… По конспирации нам с тобой до него, пожалуй, и не дотянуться при всей нашей выучке. Он же прошел школу дипломата. Еще во Франции вступил в социалистическую партию. Коммунист до мозга костей. Вот такие дела, брат.
– Если бы мы все это знали!..
– Он и так выкрутился отлично. И главное – помог наладить с вами связь. А теперь уже будет нам легче. С деньгами в республике крайне тяжелое положение – на счету каждая копейка. Золотой фонд Российской империи, вывезенный в Казань, белогвардейцы перетащили в Омск, и к нему дорвались «сибирские правители». Даже у Самарского Комуча с «народной армией» генерала Болдырева слюнки текут. А золото – это оружие, займы Франции, Англии и Америки! Им подавай наличными, господам империалистам!.. Но я вам все-таки кое-что привез.
– Мы д-деньги не транжирим, – успокоил Машевский. Волнуясь, он всегда чуточку заикался. – Но б-было очень трудно п-первое время. П-провокаторы погубили двух парней, пообещав им пятьсот рублей. Они погибли, но никого не выдали. Да я и сам однажды винтовку украл…
– Знаю, знаю, друг мой, знаю. На все пойдешь при таком положении. Но теперь у вас будет оружие.
Кто-то постучался в дверь. Машевский успокоил:
– Хозяйка, – вышел из комнаты и вскоре вернулся с кипящим самоваром.
– Она надежная женщина? – спросил Карпов.
– Член партии с 1911 года. Мужа убили на фронте. Была учительницей в ссыльно-поселенческой волости Степного Баджея.
Не смыкая глаз проговорили до самого утра. Машевский рассказал Карпову о Селестине, Ное, Таволожине и других товарищах.
– Да, дела у вас тут идут отлично. Но что-то ты сам плохо выглядишь, Казимир?
– Все волнуюсь о Прасковье. Предчувствия дурные одолевают.
– Это нервы, брат, нервы. Нам ли с тобой верить предчувствиям?! Все будет хорошо! Ну, мне пора – поезд в Иркутск должен отправиться в шесть. Желаю удачи!
– Взаимно…
В пятом часу утра Абдулла Сафуддинович отвез «господина коммерсанта» на станцию. Прощаясь с Машевским, Ефим Семенович предупредил:
– Будь предельно осторожен. Опасайся контрразведки белочехов. Они не скупятся: щедро оплачивать провокаторов и доносчиков – награбленных денег у них хватает.
Машевский уходил из города на станцию Бугач, где он скрывался последние дни. Вчера хорунжий Лебедь преподнес ему страшную весть: лично за Машевским и некоей Грушенькой – приметы такие-то и такие-то – охотятся контрразведчики комендатуры поручика Брахачека. Шпикам вручен был листок с приметами Машевского: ходит с тросточкой, имеет при себе портновские ножницы – это все его оружие. Иногда заикается. Поступил чей-то донос. Но кто доносчик? Кто? Из комитета? Быть того не может! Сережа Сысин, который заменил наборщицу Лидию? Той пришло время родить, и она уехала в деревню Дрокино. Есть ли в контрразведке на нее донос? Надо бы предупредить. Непременно! Он, Машевский, пойдет сейчас в деревню Дрокино.
На этот раз у Машевского в кармане кроме ножниц был еще и пистолет, подарок Ноя Лебедя.
«Главное сейчас – не сорвалась бы намеченная забастовка железнодорожников», – подумал Машевский, глядя с Николаевской горы на тускло светящийся город.
Если бы он сейчас появился на вокзале со своей тросточкой, сколько бы шпиков подскочило к нему?
Кривые улочки без света, а внизу тусклые огоньки…
Долго еще идти Казимиру Францевичу до огней, где бы он был в безопасности. Как там в тайге Пашенька с товарищами? Все ли обойдется благополучно? Пропуска у них надежные, а вдруг?! Он постоянно думает о Прасковье: она теперь не одна – с ребенком! С его ребенком в такое время!..
Долго шел пологой горою, спотыкаясь во тьме. Надо обязательно к рассвету быть в деревне. Надо предупредить Лидию! Она должна уехать из Дрокино, его бесстрашная наборщица.
VII
Дохнула осень!..
Сентябрь крупными ломтями урезал дни, удлиняя ночи. Солнце косо взглядывало на землю, не прогревая ее до истомы и неги. Ночами вскипали заморозки. Березы под ветром роняли на землю желтое платье. А боярышник и черемушник густо разгорались багрянцем.
Печальная пора увядания!..
Птицы – вечные странники сбивались в стаи. В один из пасмурных дней Ной грустным взглядом проводил длинную цепочку улетающих лебедей. «Эко плывут царственно, – подумал. – Кабы мне за ними, господи прости!» Но ему не суждено было взлетать в небо, хотя, и носит фамилию Лебедь.
Не ведая о людских бедах, проплыли они над головой в сторону южную. И будто вместе с ними отлетела мечта Ноя ускакать на Вельзевуле берегами Енисея из Красноярска в Минусинский уезд, а там, сторожко объезжая казачьи станицы, выбраться к седым лохматым Саянам, подняться на Буйбинский перевал, где теперь, наверное, уже лежит снег, и дальше, дальше вниз от станка до станка скотогонов, бродом через ледяные горные речки, стороною мимо пограничного казачьего кордона, взобраться на Сапун-гору и снова, петляя распадками между гор, глухоманью кедровой и пихтовой до горы Злых Духов, откуда будет виден как на ладони маленький Белоцарск с паромной переправою через Енисей. Но не к парому, а влево с тракта, до ревучего Бий-Хема подался бы Ной берегом, берегом к староверческой деревушке, где он когда-то познакомился с бывалым лоцманом. Кто-нибудь из жителей той деревушки помнит рыжеголового Ноя!
Улетели, улетели лебеди!..
Вся привокзальная площадь забита была солдатами линейного батальона; расхаживали офицеры. Горели костры, вокруг которых кучками сидели солдаты; дымились походные кухни.
«Как бы побоище не взыграло, – подумал Ной, направляясь к тополям, где стояли казачьи лошади его эскадрона в полном составе. – Как же мне быть, если прикажут вести эскадрон в атаку на рабочих?..»
Страшно!..
Третьи сутки продолжается забастовка железнодорожников. От станции Тайга до Иркутска остановилось движение. Некоторые паровозы замерли в пути следования – ушли в назначенное время машинисты, кочегары, масленщики и проводники с кондукторами.
Подъехал к толпящимся желтолампасникам. К Ною подошли трое командиров взводов.
Лица у урядников сумрачные, серые и глядят на Ноя как-то странно – будто на тот свет сготовились.
Спешился. Как и что?
Один из урядников сказал:
– Ладно, что вы припозднились, Ной Васильевич. А мы тут нагляделись такого – кишки выворачивает. Чехи на столбах «букеты» навешивали.
– Какие еще букеты? – не понял Ной.
– Забастовщиков. По четыре человека на один столб, на те верхние крюки.
Стиснув зубы, Ной ничего не сказал. Небо серо-серое! А второй из урядников дополнил:
– Ни при одном царе этаких букетов не было. Не слыхивал ни от отца, ни от деда.
Третий ворчливо и зло:
– Чево царей споминать! Таперь социлисты-революционеры у власти, да ишшо эти из эшелона! Как всех перевешают, так и власть утвердят, тудыт-твою!..
– Гаврилыч, ты што?! – одернул кто-то из казаков. – На столб торопишься?
В этот момент со стороны путей раздался истошный женский крик: «Баааандааа! Паааалааачи!»
Урядники дрогнули, теснее стали друг к другу, и кто-то из них сказал Ною:
– Можете взглянуть сами, господин хорунжий. Вон опять букет подвешивают!
Со стороны города раздался тяжелый вздох большого соборного колокола:
– Боом! боом! боом!
– Да вить покров день севодни! – вспомнил один из урядников и, сняв шапку, набожно перекрестился. За ним и другие обнажили головы.
– Бооом! бооом! бооом!
– Не покров, а служба севодни в соборе. Анафему будет петь владыко большевикам.
– Всем бы сицилистам анафему! – ввернул Гаврилыч. – А што? При царе-то как жили? Аж вспомнить радостно. Чего только не было на ярмарках и базарах? А таперь нищенство, тиф, да вшами торгуют беглые лабазники.
Никто не хохотнул. Со стороны станции все еще неслись душераздирающие вопли – по коже мороз гулял, и в затылке у Ноя ключом кровь вскипала. Беда! Великая беда приспела!..
А большой колокол надрывно вздыхает:
– Боом! боом! боом!
А Ною слышится:
– Убьем! Убьем! Убьем!
И тут пустились в радостный перепляс малые колокола:
– Три-ли-ли! три-ли-ли! Били, били, не всех еще убили!
И средний колокол медной глоткой:
– По-оовесим! пооовесим!
«Владыко человеколюбче, – помолился про себя Ной. – Просветли окаянную душу мою благостью и милосердием…»
И в ответ подумалось:
«Не будет больше милосердия, не будет благости, а будет стремительное побоище, и никто того не ведает, где и как голову сложит!»
