Михайло Старицкий - Буря
В это время послышались вблизи чьи–то неверные шаги и в палатку вошел Богдан; он шел, шатаясь, словно пьяный, ничего не видя перед собой; лицо его было так расстроено, так ужасно, что и Богун, и Ганна молча расступились перед ним.
— Лгала, лгала! Все лгала, все! — вскрикнул дико Богдан, не замечая их присутствия, и тяжело опустился на лаву. — На груди моей замышляла гнусную измену! Меня целовала и кивала из–за спины ляху! Старый осмеянный дурень!.. — сорвал он с головы шапку. — Что ж теперь делать? Чем смыть позор? — слова его вырывались бурно, бессвязно, дико. — Такая гнусная измена! В Литву все силы двину! Весь край ваш до пня обшарю, до последней щепки!.. Растерзаю тебя, как собаку, лошадьми затопчу! — схватился он, как безумный, с места.
— Дядьку! — произнесла тихо Ганна, дотрагиваясь до его руки.
— А!.. — отшатнулся в ужасе Богдан. — Ты здесь? — и, схвативши ее за плечи, он приблизил к ней свое обезумевшее лицо и крикнул хриплым голосом: — Лгала она, Ганно, все лгала!
— Знаю, дядьку!
— Ты знаешь? Откуда?
Так должно было статься. Разве могла она оценить вашу гордость и славу? Разве могла разделить ваши думы? Не стоит она, дядьку, ни вашего гнева, ни мести. В такую минуту, когда вся Украйна смотрит на вас заплаканными глазами, что может значить ее измена? Поверьте, все, что ни делает господь, все идет нам на благо, и ни один волос не падает с нашей головы без воли его!
Молча слушал Ганну Богдан, не подымая глаз.
— Так, так, — произнес он с горькою усмешкой, когда Ганна умолкла, — не стоит? А что, скажи мне, Ганно, — поднял он на нее глаза, — заполнит в этом сердце ту пустоту, которая останется здесь навек?
Богун взглянул на Ганну; лицо ее медленно побледнело.
— Каждая букашка, каждая былинка, каждое божье творенье, — продолжал страстно Богдан, не обращая ни на кого внимания, — тянется к свету, так как же жить человеку, когда свет угаснет перед ним?
— Так, дядьку, человеку, — произнесла твердо Ганна, и в глазах ее вспыхнул вдохновенный огонь, — человеку, но не тому, кого послал господь… Что заменит ее, спрашиваете вы, дядьку? Смотрите ж сюда! — отбросила она сильным движением весь полог палатки, и пред глазами Богдана предстала величественная своеобразная картина. Огромные костры, факелы и смоляные бочки, расставленные во всех местах, подымали к небу столбы огня и сверкающих искр, освещая на далекое расстояние широко раскинувшийся лагерь и группы козаков, разместившихся возле костров.
В палатке стало тихо; пораженные красотой зрелища, и Богдан, и Ганна, и Богун молчали.
Гей, не дивуйте, добрії люде,
що на Вкраїні повстало!
донеслись к ним могучие звуки величественной песни; звуки росли, ширились и, казалось, заполняли собою весь небосклон.
— Слышишь, слышишь, батьку? — заговорила Ганна прерывающимся от волнения голосом, простирая руку к открывшемуся зрелищу. — Это голос всей Украйны! Это тебе поет она, тебя славит! Кто пробудил ее голос? Кто собрал сюда эти десятки тысяч людей? Кто вывел отчизну из неволи? Богдан, Богдан! Ему обязаны мы жизнью, честью… Каждый из собравшихся здесь отдаст за него свою жизнь! В его руках вся доля нашей отчизны, нет сердца во всей Украйне, которое билось бы для нее горячее! Он поведет нас к свободе и славе, и мы пойдем за ним…
— Пойдем, пойдем! — вскрикнул восторженно Богун, не отрывая от освещенной заревом Ганны своих горящих глаз.
— Так, друзи, вы правы! — протянул им Богдан руки и поднял голову.
Лицо его было спокойно и величественно, только меж бровей лежала горькая, мучительная складка.
— Последний струп сорвался с сердца! Теперь я ваш, дети, душой и сердцем, отныне и вовек!..
LXXX
Целая неделя пролетела незаметно в усиленных хлопотах. Не отступая от Корсуня, Богдан знал решительно все, что делалось кругом. Паника и бессилие всего края были очевидны, но Богдан решил не предпринимать пока больших военных операций, а отправить послов в Варшаву с письмом к королю, словно не зная о его смерти, чтобы разведать истинные намерения панов. Пока же послы привезут решительные вести из Варшавы, решено было заложить обоз под Белою Церковью для того, чтобы находиться в самом центре восстания.
Жаркое июньское солнце близилось к полдню. В лагере все готовилось к отъезду: нагружали возы и фуры, укладывали палатки, пригоняли отправленные в степь табуны коней. Отовсюду слышались торопливые окрики, ржание, грохот… В палатке гетмана, за столом, покрытым разными письмами, разорванными пакетами и бумагами, сидел пан писарь войсковый Иван Выговский. Склонившись над огромным листом пергамента, он старательно выводил на нем длинные, витиеватые строки; но, видимо, содержание работы крайне не нравилось пану писарю.
— А, пане Иване, ты тут? — раздался голос Богдана.
— Кончаю, ясновельможный, грамоту к московскому царю{127}, — сорвался Выговский с места и с почтительным поклоном приблизился к Богдану.
— Ну что ж, готово?
— Все кончено, только подпись гетманская.
— А вернулись ли послы от севских воевод?
— Сегодня на рассвете; вот и письмо, — подал он Богдану разорванный пакет.
Богдан тревожно развернул его, но с первых же строк лицо его прояснилось, и чем дальше читал он, тем спокойнее и радостнее становились его черты.
Воевода извещал гетмана{128}, что неприятель христианской веры наклеветал, будто московское государство хочет воевать с козаками: «Не имейте от нас никакого опасения, — писал он, — мы с вами одной православной, христианской веры».
— Ну, слава господу! — вздохнул облегченно Богдан, оканчивая письмо, — я так и думал: теперь уже ляхам не сдобровать, Иване! — обратился он весело к Выговскому. — Где грамота?
— Вот, ясновельможный!
— Все ли написал?..
— Как сказано… но… — замялся Выговский, — что, если об этих грамотах узнают в сенате?.. Тогда вряд ли нам удастся заключить с Речью мир.
— А на кой бес нам ихний мир?
— Удобный час… для старшины, для гетмана… можно было б выговорить большие льготы.
— А для народа что?
— Ну, церковь… вера…
— И канчуки, и неволя?
— На большее не согласится панство.
— А мы не отступим от своего. Нет, Иване, — опустил он Выговскому руку на плечо, — теперь уже не то, что прежде! А если еще и государь московский пришлет нам свою помощь, то не они нам, а мы им пропишем саблей свои законы.
— Зачем же нам еще союзники, когда уже есть татары, ясновельможный? Войско разбито… теперь мы справимся с ляхами и сами.
— Татары — не христиане, — возвысил голос гетман. — Ведь сколько получили добычи, кажись, можно было б заткнуть самую ненасытную глотку, а вот не дальше как вчера мне донесли, что они бросились разорять наш край; сожгли Махновку, Глинск, Прилуки{129}.
— Война… что делать, гетмане? — попробовал еще раз осторожно Выговский поколебать решимость Богдана.
— С врагами, но не с союзниками, — возразил строго Богдан и стал просматривать грамоту.
— Так… так, — повторял он время от времени, кивая одобрительно головой.«Отдаемся вам с нижайшими услугами, — кончалась грамота, — если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их, с божьей помощью, возьмем отсюда, и да управит бог из давних лет глаголемое пророчество, что все в милости будем»{130}.
— Аминь! — произнес вслух Богдан и, склонившись над столом, омочил перо в чернила и подписал крупными буквами: «Богдан—Зиновий Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой»{131}.
— Ну, нового что? — справился он.
— Кодак сдался{132}, — ответил Выговский.
— Не может быть!
— Сам сдался… Нежинцы осадили, и когда подложили мины, старый волк Гродзицкий сам выслал им ключи.
— Ты позовешь ко мне победителей, клянусь, это стоит царской награды! Ха–ха–ха! — зашагал широкими шагами гетман, радостно потирая руки. — Жаль, что старый Конецпольский не дожил до этого дня! А Иеремия? Ух, осатанеет! Они тогда издевались над нами, показывая эту твердыню. Думали, что она пригнетет нас, как камень утопленных на дно… Но не сбылось… Ха–ха–ха! «Что создано руками, то руками и разрушено может быть», — сказал я им тогда, и свершилось: упал Кодак! И не один еще Кодак упадет! — остановился он перед Выговским с возбужденным лицом и высоко вздымающеюся грудью. — Так, пане Иване: «Унижу сильные и возвеличу слабые!» Иди готовь послов, пусть едут с богом, — поднял он обе руки, — да чтобы зашли еще ко мне перед отъездом.
Выговский низко поклонился и, взявши грамоту, вышел из палатки.
Гетман остался один; несколько времени он молча смотрел вслед удаляющемуся писарю, затем тихо прошелся по палатке и тяжело опустился на лаву. Выражение гордости, уверенности, величия мало–помалу сбежало с его лица и заменилось отпечатком глубокой грусти.
