Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 1
Пугачев сразу вспомнил путь-дорогу с Ванькой Семибратовым на Каму, вспомнил встречу с толстобрюхим барином, вспомнил хлесткие нагаечки барских холуев.
Над его переносицей легла вертикальная складка, сквозь зубы он сказал:
— А ведь я барина-то вашего, злодея, знаю, Лексея-то Лександрыча. И девок, коих он на прогул брал, видывал…
— О-о-о-ой! — изумились крестьяне. — Стало, ты бывал в наших-то местах?
— Бывал. И старика знаю, коего барин по огневым угольям босого таскал, как его?.. Григорий, кажись…
— О-о-о-о!.. Верно, верно… Не Григорий, а Гаврилой звать. Умер он, покойна головушка, умер. Антонов огонь приключился с ним, ноженьки-то почернели, дюже маялся, на всю деревню в голос вопил…
— Жалко старика, — сказал Пугачев. — А вашему барину нужно бы напредки шкуру до ребер содрать, а уж опосля прирезать.
Келья Филарета большая, о двух горницах, а кухня отдельно, чрез сени, — там и брат Пантелей жил. Гостевая горенка, куда вошли Филарет с Пугачевым, в четыре крохотных слюдяных оконца. В переднем углу в серебряных окладах темноликие иконы, кипарисные большие и малые кресты, три синего и красного стекла возженные лампады. Огоньки играли на серебряных ризах, ласково дробили сутемень, горели тихими цветистыми отблесками. От этих огоньков и всего вида чистой горницы, пропахшей ладаном, воском и ароматом кипарисного дерева, сумрачной душе Пугачева стало уютно и тепло.
Раздевшись, Филарет подошел к кожаному аналою и, перебирая лестовку, сотворил краткую молитву. Пугачев рассеянно тоже помахал рукой. На широкой жарко натопленной лежанке сидел бровастый и пучеглазый, как филин, рыжий кот. Кровать старца вся в шелках, гора подушек к потолку, белые наволоки в прошивках.
— Это — почитатели мои московские, да и тутошные казацкие женки такожде пекутся обо мне, многогрешном. Всего натащили в убогую келию мою, — как бы оправдываясь, проговорил Филарет певучим голосом. — Ведь сам-то из купцов я буду — да, да, из московских купцов, во второй гильдии числился, мелочным товаром торговал. Только господь призвал меня к себе, и я все бросил, ибо — суета сует и всяческая суета есть суета мирская.
Пугачев в разговор не вступал, только потряхивал в знак согласия головой да бросал взгляды на горячую лежанку. Старец же Филарет говорить зело любил. Высокий и тощий, стриженный по-кержацки в скобку под горшок, как и Пугачев, он и лицом своим, и живыми — то веселыми, то строгими глазами смахивал на Пугачева.
— Я, старец ангельский, на печку сяду, чего-то ноги окоченели, зашлись. На турецкой войне застудил их, ноют дюже, да и раны… — сказал Пугачев, взгромоздился на лежанку, приятно закряхтел, снял стоптанные сапоги, принялся сматывать с ног прелые онучи. Рыжий кот потянул ноздрей крепкий, как спирт, дух, блаженно зажмурился, замурлыкал. Пугачев, посапывая, развесил онучи на душник.
Филарет опустился в кресло под белейшим чехлом, начал, смакуя слова, вспоминать вслух о Москве и нравах ее, о греховной жизни вельможной знати, о матушке Екатерине и Григории Орлове, с коим она восхотела прикрыть свой блудный грех таинством венчания, да Синод не разрешил ей — наступил на длинный шлейф, затем он перешел на воспоминания об императоре Петре III и трагической судьбе его.
— Вот он, он… Зри, чадо Емельян. С живого царя списан, — и старец указал перстом на поясной, в масляных красках, портрет Петра, висевший в простенке между окон.
Пугачева как ветром сдунуло с лежанки. Он с живостью подбежал к портрету, сощурил по-кошачьи глаза и, выборматывая: «С живого. Ишь ты… С живого…» — жадно впился в картину. Однако маленькие оконца скудно давали свет. Пугачев вытащил из предиконного подсвечника толстую, желтого воска свечку, затеплил ее от лампадки и, ошаривая пламенем лик царев, стал как бы впитывать в себя странные черты молодого, в седых буклях человека, насмешливо глядевшего на бродягу-казака большими улыбчивыми глазами.
Ему не раз доводилось видывать царские портреты, только он мало обращал тогда на них внимания — думал, что царей малюют понаслышке, как в ум взбредет. А вот тут — с живого!
— Сей потрет прислан мне чрез московского первой гильдии купца Бурдастова в дар от гвардии секунд-майора Ярославцева, почитателя истинной веры. Потрет зело схож, сказывали мне…
— Он не в бороде, царь-то, — тоном сожаления тихо проговорил Пугачев.
— Даром, что не в бороде, — возразил старец, — зато нам, рекомым раскольникам, соизволил манифестом даровать «крест и бороду», сиречь — пресек гонения нас, сирых, установил нам право по старозаветному обычаю бороду носить и поклоняться животворящему кресту восьмиконечному, а не крыжу постыдному, аки у рекомых православных. А наипаче мил сей праведник нашему старозаветному сердцу тем, что дал разрешенье всем сущим за границей нашим беглецам-раскольникам ничтоже сумняшеся воротиться в Русь, селиться, кто где похощет, строить свои храмы и чинить церковную службу по-своему. Да, поистине, сей император Петр Федорыч светлой памятью своей во вся дни почиет неисходно в сердцах наших… — Филарет вдруг встал и порывисто выбросил руку с лестовкой к портрету. — И если б сей государь снова появился среди своего народа, чтоб низвергнуть с престола воровски захватившую трон дщерь Вавилона окаянную, мы, старообрядцы, все до единого сложили бы к его царским стопам земные богатства наши: злато, жемчуг, серебро и самую жизнь свою отдали бы на служение сему великому страдальцу! — со страстностью восклицал в полусумраке тенористым голосом старец Филарет. — А ты ведаешь, какая сила на Руси мы, рекомые раскольники? Мы и грамотностью взяли, и многие вельможи к нам преклонны, и доброй половиной всех капиталов владеем мы…
Свеча в руке Пугачева дрожала, опустив голову, он дышал всей грудью, с внутренним трепетом вслушиваясь в слова Филарета.
— Раб божий Емельян! — горящими глазами взглянул на него старец. — Сотворим молитву о пресветлом государе Петре Федорыче. Ежели он в бозе почил лютой смертью от рук нечестивой боярщины, да будет ему место свято в небесном раю отца славы. А ежели он жив и здравствует, как гласит людская молва, да явится он снова на поприще всенародное, да соберет возле знамен свою силу великую, и да вложит сам бог в десницу его карающий меч, а в сердце — пламя… Молись, Емельян! — И чернобородый старец упал на колени пред лампадами. То часто ударяясь головой в землю, то воздевая руки к небесам, он выдыхал гулким шепотом жаркие слова молитвы.
Пугачев, как зачарованный, стоял дубом позади Филарета, рассеянно болтал рукой, думал о своем, заветном, водя помутившимся взором от огоньков лампады, от распростертого на полу старца к насмешливым устам Петра, к угревной лежанке, на которой рыжий кот, сшибив лапой прелую онучу, сладострастно жевал ее, зажмурившись. «Без бороды, без бороды…
Скобленое рыло… А глазом, кажись, схож…» — думал Пугачев, вспомнив турецкую кофейню и любопытный разговор гусара с черногорцем.
Старец поднялся и снова сел устало в кресло. Пугачев сам насквозь был пропитан дорожными слухами о Петре III. Желая проверить их, он спросил старца:
— А нешто в народе чутко?.. Про самого-то, про императора-то?
— Чутко, сыне мой, чутко, — и многознающий начетчик-старец стал в убедительных словах рассказывать усевшемуся на лежанку гостю о том, что уже на его памятях четырежды объявлялись под именем императора Петра III какие-то люди-человеки. Но по малому ли уму своему или по воле божией самозванцы те всякий раз были уловляемы. Вот и последний самозванец в городе Царицыне, тому назад всего четыре месяца, был схвачен, но будто бы бежал, только нам плохо в сие верится. Скорей всего — самозванца задавили палачи.
— Самозванец, не настоящий? — дыша сквозь ноздри и колупая мозоли на ногах, спросил с лежанки Пугачев.
— Да, сыне мой, мнится мне, — не настоящий. А настоящий — может, и жив, может, Петра Федорыча бог спас. Ну да жив ли, не жив ли, не нам знать, а только народ ждет его с упованием, и народу все едино — царь али самозванец, лишь бы заодно с ним был. И то сказать: народ похощет — любого вождем своим сотворит!
Пугачев выпучил глаза на Филарета, замер. Наступило молчание.
Но вот встал в дверях брат Пантелей.
— Обоз пришел с Яицкого городка, отец игумен, — сказал он, отдавая поясной поклон игумену. — Казаки рыбкой да икоркой кланяются святой обители твоей. Выгружать благословишь?
— На ключи. Я помедля выйду.
Слово «икорка» вызвало в Емельяне Пугачеве вкусовое ощущение; ему захотелось есть, на минуту он позабыл о самозванце, но все же, превозмогая чувство голода, сказал:
— Чудно все это, отец честной игумен. Чудны слова твои… Похощет народ, любого вождем над собой сделает… А ежели… самозваный он, вождь-то?.. Разжуй, старец ангельский, чтоб в мысль мне пало.
Старец взглянул в суровое лицо гостя и, подойдя к нему, спросил:
