Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2
Коронный гетман литовский Януш Радзивилл выдал универсал о том, что он переходит в подданство королю Швеции Карлу и Литва отныне — владение шведской короны.
Даже лишенный чувства юмора фельдмаршал Горн, прочитав универсал Радзивилла, захохотал:
— Ловок! Хорошо ему обещать нам Литву, когда в ее городах стоят гарнизоны московитов и казаков, а самая столица ее осаждена!
В это трудное время снова возникла мысль о возможности договориться особо с Хмельницким. Канцлер Лещинский посоветовал королю Яну-Казимиру послать под Львов, где стоял табором со своим войском Богдан Хмельницкий, сенатора Станислава Любовицкого. Считалось, что Любовицкий может вести переговоры с еретиками. В Варшаве державцы даже прозвали его вторым Адамом Киселем. В свое время он долго жил на Украине. Сенатор был старый знакомец Хмельницкого, даже дружил с Хмельницким, и тот называл его кумом.
Любовицкий, получив такое поручение, отправился в дорогу, взял с собою одного слугу и писаря-переводчика, который отменно знал украинскую, русскую и татарскую речь. В Проворске к нему присоединился Самойло Грондский с женой, тоже знакомый Хмельницкого, который пробирался на Волынь к родне. Сенатор рассказал ему о своей особо секретной миссии и уговаривал Грондского принять в ней участие, конечно скрыв от него, что везет личную грамоту от короля и канцлера крымскому хану Магомет-Гирею: как рассчитывали в Силезии, хан уже должен был выступить через Белгородские степи, минуя Каменец, на помощь королю.
Тоскливо и тревожно было ехать Любовицкому по разоренным войной местам. Два года назад он видел в таком состоянии Украину и тогда не думал даже, что Речи Посполитой придется пережить такие же тяготы. Этот треклятый еретик кум добился-таки своего, ои перенес войну на территорию короны и заставил шляхту на собственной спине испытать всю горечь поражения и позора.
Опустелые замки и дворцы глядели бельмами окон на шлях. Смрад пожарищ полз по земле. И только в селах на улицах толпилась селянская голытьба, дерзкие хлопы, которые теперь не только не ломали своих рваных шапок перед вельможным сенатором, но с презрением, как казалось ему, глядели на его рыдван и отощалых кляч, еле тащивших его по осенней, размокшей дороге. Когда на плотине сломалась ось рыдвана и пришлось остановиться и разыскивать кузнеца, хлопы и пальцем не шевельнули, чтобы помочь слугам пана сенатора вытолкнуть рыдван на дорогу.
В сердцах Любовицкий погрозил кулаком хлопам и закричал:
— Бездельники, лодыри! Неужто не совестно вам стоять сложа руки и не помочь пану?
Какой-то хлоп задорно ответил:
— Не важничай, пан, вот придет Хмельницкий, он тебе поможет.
Что было делать? Молчал сенатор, чувствуя, как сердце наполняется злобой. Кузнец, будто нарочно, полдня чинил ось, когда можно было управиться за полчаса. Босоногая детвора, выглядывая из-за тына, без страха кричала супруге Грондского:
— Пани, пани, а у вас вошь в кармане!
Эти оскорбительные слова Любовицкий счел символическими, применив их к жалости достойному положению всей Речи Посполитой. И теперь, сидя на пеньке у обочины дороги, он снова и снова возвращался к страшному и непостижимому: как это Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий, простого казацкого роду, из мелкой шляхты, которой доля судила только покорствовать высокому панству, принудил короля, сенаторов, региментарей, всю Речь Посполитую стать на колени?
— И все оттого, что у него теперь союзником Москва! — прошептал Любовицкпй.
Кто бы мог подумать тогда, в годы золотого спокойствия, так трагично закончившиеся под Желтыми Водами, что этот схизматик станет высокою особой, дружбы которой будут добиваться короли и князья, и сам он, из древнего рода Любовицкпх, высокородный кавалер, известный при дворах многих королей и герцогов, поедет к этому Хмелю послом — бить челом ему и просить забыть раздор, уговаривать его снова поддаться королю, обещая от его имени все, что угодно, лишь бы только этот схизматик согласился…
При въезде в Винники казацкая стража остановила рыдван. Любовицкий со всею учтивостью, на какую был способен, объявил казацкому сотнику, кто он и куда держит путь, и казаки, окружив его рыдван, повезли сенатора к Хмельницкому.
Был погожий день. Ровными рядами стояли по правую руку казацкие шатры, а по левую — шатры московского войска. Гордо реяли на ветру бунчуки и значки. Под высоким дубом, словно под бунчуком, созданным самою природой, стоял круглый шатер из белой кошмы. Дна стяга — малиновый и черно-желтый — свидетельствовали о том, что здесь находится гетман Хмельницкий. В сотне шагов от гетманского шатра казаки остановили рыдван; статный черноволосый сотник соскочил с коня и пешком пошел к шатру.
Любовицкий жадно присматривался к тому, что делалось в таборе. Больше всего поразило его, что никто из казаков или стрельцов не обратил внимания на его рыдван. Их, видимо, мало интересовало появление неизвестного пана в казацком лагере.
Когда сотник, воротясь, велел выйти из рыдвана и идти к гетману, у сенатора на сердце защемило и задрожали руки. Нет, не такою представлялась ему встреча с Хмельницким! Ведь не раз в своем маетке вблизи Познани он утешал себя тем, что наступит время, когда Хмельницкий будет умолять его о заступничестве перед королем. А вот судьба наворожила иное…
…Спустя несколько минут Любовицкий уже стоял перед гетманом.
Хмельницкий в алом кунтуше, без шапки, поднялся навстречу Любовицкому из глубокого кресла, в котором сидел перед столом, заваленным кипами бумаг. Двое есаулов стояли навытяжку по обе стороны кресла, а у входа замерли казаки с обнаженными саблями. На стенах шатра висели мушкеты и сабли, лук со стрелами, кармазинный плащ с капюшоном, стальной шлем и два чекана. Сабля лежала на столе.
Любовицкий склонил в поклоне голову и заговорил:
— От имени короля Речи Посполитой Яна-Казимира и канцлера коронного папа Лещинского приветствую тебя, ясновельможный гетман Украины, и оповещаю, что прибыл в табор с высоким поручением для важных переговоров.
— Садись, кум, — просто сказал Хмельницкий, пожимая своею широкою, сильною рукой пальцы Любовицкого и подталкивая другою рукой кресло. — Садись, кум, — повторил он. — Давненько не видались с тобой, давненько!
Он прикрыл веками свои пронзительные глаза, как бы припоминая что-то, а Любовицкий с затаенным любопытством разглядывал его загорелое лицо, изборожденный морщинами высокий лоб, седину, которая густым инеем покрыла голову и посеребрила усы.
— Что скажешь, постарел Хмель? — не то спросил, не то сам подтвердил Хмельницкий, — А все вы, паны-ляхи. Вам обязан и сединой и морщинами. С вами возиться — дело нелегкое. Забот и огорчений немало, что и говорить!
Хмельницкий засмеялся и, коснувшись рукой колена Любовицкого, сказал строго:
— Так-то, пан сенатор, кум давний!
— Грамоту его величества, нашего наияснейшего короля Яна-Казимира, позволь тебе вручить, — важно проговорил Любовицкий и поднялся.
Хмельницкий не встал. Он взял грамоту с привешенною к ней печатью из рук Любовпцкого и передал ее есаулу, стоявшему по правую руку.
— Возьми, генеральный есаул. Прочитаю после, что пишет король польский, — проговорил Хмельницкий.
Несколько минут длилось молчание. Хмельницкому вспомнился давний летний день в Чигирине, в доме его побратима полковника Кречовского, который давал обед в честь высокого комиссара Речи Посполитой папа Любовицкого. Как этот комиссар, надменно глядя на сотника Богдана, выслушав его жалобы на утеснение и обиды, какие чинил в своих владениях Конецпольский, сказал: «Вся беда в том, что здешнее хлопство бредит какою-то Украиной. Нет такой и не будет вовеки. Есть только Речь Поспо-литая от моря до моря. Ее верными слугами должно быть хлопство, а вам, казакам, жаловаться нечего. Шесть тысяч вас в реестре. Что вам еще нужно? Выбросьте из головы ничтожные вымыслы про Украину — и вам будет хорошо, и паны в королевстве вами весьма довольны будут».
Не напомнить ли сейчас эти слова пану комиссару? И возможно, если бы Любовицкий не начал с того, что король уповает на светлый разум Хмельницкого, которому понятны все ужасающие последствия раздора, и король уверен, что Украина может быть свободна только под скипетром Речи Посполитой, Хмельницкий так ни о чем и по напомнил бы послу, но теперь он уже не мог удержаться. Сурово и резко прозвучали в шатре его слова:
— Припомни-ка, пан кум, что говорил ты мне за обедом у покойного Кречовского: «Нет Украины и не будет вовеки!» А что вышло? Вся беда в том, что ваша спесивая шляхта стремилась искоренить народ, а это невозможно. Шляхта вымрет, а народ останется. Он неискореним и непобедим. И Украина, пан комиссар, непобедима. Думаете: «Хмель помрет или уберем его со свету каким-нибудь иным способом — и конец казачеству, конец Украине». Вот в этом-то и есть ваша страшная ошибка. Хмеля не станет, а Украина будет. Будет, будет, пан комиссар! А теперь, когда Москва за нас, когда слились мы с братьями нашими в одну семью, под руку царя православного стали, сила наша крепка и мощь наша страшна. Вы это уже испытали, паны-ляхи, на своей шкуре, проста на слове, пан комиссар!
