Виссарион Саянов - Небо и земля
На площади Свердлова, у большого перекрестка, произошла задержка движения, и автомобиль долго стоял в длинной очереди легковых машин, растянувшейся на десятки метров вдоль тротуаров. Таким же длинным хвостом тянулись когда-то по площади извозчичьи пролетки в зеленоватые осенние вечера, озаренные косым светом скупых фонарей, и сидевшие в машине невольно разговорились о давнем дне 1910 года. Тогда они уезжали из Москвы в трудную гастрольную поездку по провинции, — в захолустных губернских и уездных городах все газеты извещали о показательных полетах первых русских летчиков.
— Сколько же лет прошло с той поры? — тихо спросил тот, который выглядел постарше, лысый великан в военной гимнастерке, туго перетянутой лакированным ремнем.
— Двадцать восемь, — ответил его спутник, сухой, подтянутый, в синем габардиновом плаще, в высоких охотничьих сапогах, еще забрызганных болотной грязью.
Они снова замолчали, как люди, давно уже привыкшие друг к другу и давно переговорившие обо всем, что могло интересовать обоих, а голос диктора, побеждая вечерние шумы города, опять сообщал о перелете.
Сквозь сетку лениво падавшего дождя открывался широкий простор. Низким казалось теперь здание бывшего Дворянского собрания возле новых огромных домов, и добротные колонны манежа выглядели старомодно среди разлета площади, на которую вбегал длинный голубоватый троллейбус.
По дороге в Усачевку, проезжая по старым, внезапно расширившимся улицам, по местам, где чуть ли не с прошлого столетия еще сохранялись деревянные дома, друзья не уставали удивляться переменам, происшедшим в городе за месяц, проведенный Быковым в отпуску, в глухих вологодских лесах.
— Может, проедемся попросту по Москве? — предложил Тентенников. — Лена лишний часок подождет, право. Зато очень уж хорошо прокатиться. К тому же такие вечера нынешней осенью бывают не часто.
Он так же, как и прежде, по-нижегородски налегал на «о», но голос его стал еще гуще, басовитее, и хрипота появилась в нем — память давней простуды.
— Прокатимся, — согласился Быков, и они попросили шофера свернуть к Москве-реке.
Было по-особенному приятно встретиться в этот вечер, и то, что они видели теперь, проезжая по московским улицам, радовало обоих.
Теплоходы шли по Москве-реке, а там, вдалеке, начиналось Московское море, и лодки, и гранитные ступени, сбегавшие прямо в темную воду, и узкие стремительные байдарки с белыми лопастями гребных весел, высоко занесенных над водой, — непривычное еще очарование новой Москвы — напоминало о прожитом, отошедшем навсегда, о жизни, прошумевшей так же стремительно, как сегодня утром грозовая туча над поездом.
Быков думал о предстоящей завтра торжественной встрече в аэропорту и, по свойственной ему неразговорчивости, радовался, что Тентенников не затевает беседы о Ване.
Тени на облаках становились все темнее, перекрестки таяли в мглистой дымке заката, постепенно, одна за другой, начали выплывать из прожелти осеннего вечера разноцветные полосы огней: голубых — над вывесками больших магазинов, зеленых, красных и желтых — на перекрестках, малиновых и лиловых —? на фонарях трамваев.
— Видишь, какую закатили нам торжественную иллюминацию, — добродушно усмехнулся Тентенников. — Только не мало ли, братец?
— Это лишь начало…
— Конечно! — важно сказал Тентенников и велел шоферу повернуть к Усачевке.
— Гляди-ка, окошко освещено! — задумчиво промолвил Тентенников, запрокинув голову и глядя вверх на окна седьмого этажа.
Быков распрощался с шофером и сразу заторопился. Ему стало вдруг непонятно, как мог он надолго покинуть Лену, жить вдалеке от нее целый месяц, сидеть в одиночестве у костра, ходить с легавой за тетеревами по старым гарям и молодым вырубкам, по только что сжатым полям…
Дверь была открыта, Лена ждала на пороге. После обычных приветствий вошел он с Тентенниковым в низкую комнату, увешанную выцветшими фотографическими снимками десятых годов. Большой портрет Глеба, нарисованный каким-то художником-летчиком, висел на широкой стене.
— Соскучилась? — спросил Быков, обнимая Лену. — А я-то сам тоже, словно двадцатилетний, — как только от тебя известий нет, сразу начинаю телеграммами донимать. Небось, целая пачка уже накопилась?
— Ждала, очень ждала, — медленно проговорила Лена. — Днем, на работе, обязательно кто-нибудь начинает расспрашивать или о Ване, или о тебе. Ну, о Ване-то и радио сообщало. А от тебя иногда ничего нет, и вдруг телеграмма за телеграммой: «Телеграфь здоровье», «Как Ваня?», «Где Кузьма?» — и так без конца.
— В театр звал — не ходила, — басил Тентенников. — В кино — только на хронику. Как с работы придет — сразу же за стол и целый вечер только и делает, что пасьянс раскладывает. Даже меня всевозможным карточным тонкостям выучила.
— А ты сразу жаловаться! — обидчиво сказала Лена.
— Нет, почему же жаловаться? — оправдывался Тентенников. — Просто рассказываю, как без него жила…
— Помыться бы с дороги! — сказал Быков, приглаживая ладонью седые волосы. — И потом поспать хоть часок.
Кто-то постучал в дверь настойчиво и торопливо.
— Кого еще несет нелегкая? — удивился Тентенников.
В комнату вошел юноша в модном широком пальто, в шляпе.
— Вы, собственно говоря, по какому делу? — спросил Быков.
— По срочному делу, — сказал юноша, протягивая Быкову удостоверение — синюю книжечку с золотым тиснением. — Я к вам за материалом.
— Пожалуйста! Гостям мы всегда рады. Только сегодня у меня мало времени…
— Он только что с дороги, — тихо сказала Лена. — Уж очень вы неожиданно пришли.
Молодой человек прищурился, покивал головой, словно все, что скажет Лена, он знал заранее…
— Я ненадолго к вам, товарищ Быков. Слышал, что вы только сегодня должны были вернуться из отпуска, и решил навестить вас именно теперь. Ведь вы человек занятой, в другое время вас никак не поймаешь, а мне обязательно в ближайшие дни надо сдавать материал в газету.
— А позвольте вас спросить, для какой газеты собираете вы сведения? — недоверчиво спросил Тентенников. — Я, признаться, до революции газетчиков боялся. Столько они о нас врали в давние времена… Поверите ли, недавно старые газеты перелистывал и такое о себе нашел, что диву дался. Особенно здорово было написано, как я в Индонезии летал, а там моей ноги никогда не бывало. До революции был во Франции, при Советской власти ездил в Германию, Италию, в Англию — в служебные командировки, а в Индонезию, извините, никаким ветром меня занести не могло. Целую неделю припоминал и только потом сообразил, что меня спутали с другим летчиком.
— Вас и товарища Быкова я давно знаю, даже статейку о вас несколько лет тому назад написал. Вот посмотрите, пожалуйста, — журналист протянул Тентенникову пожелтевшую газету.
Тентенников надел очки и углубился в чтение статейки о первых годах авиации, о смелых полетах над древними городами России.
Молодой человек искоса поглядывал на Тентенникова: плохо будет, если летчику не понравится статья, — тогда начнется длинный спор, и никаких сведений получить не удастся.
Быков сел на подоконник и взглянул вниз. Заводными игрушками казались автомобили, бесшумно скользившие по бульвару. Грозовое небо мутилось, как плохо промытое стекло, и тучи набухали с каждой минутой, будто тысячами насосов в них накачивали воду. А там, вдалеке, над громадой освещенных домов, бороздили вечерний простор ярко-желтые стрелы молний.
Он еще жил полнотой недавних страннических дней, когда вдалеке от проезжих дорог странствовал один по лесу. Рассказать бы теперь о пережитом за месяц Лене и Тентенникову, но незнакомый молодой человек сидит в комнате, и снова надо вспоминать давнее, полузабытое…
— Вы о чем, собственно говоря, хотели бы разузнать? — спросил он нелюбезно, стараясь как можно скорей отделаться от посетителя.
— У меня уже вопросы приготовлены. Только самые неотложные сведения. Я старался упростить вашу задачу. Наша газета хочет печатать больше материала об авиации, и я не могу обойтись без разговора с вами. Мы хотим рассказать современному читателю о судьбе первых русских авиаторов…
Молодой человек вынул из портфеля длинную алфавитную книгу и сразу же принялся за расспросы.
— Не знаете ли вы, какова теперь судьба Аванаса?
— Аванаса? — переспросил Быков. — Не помню, право.
— Что ты, Петя? — снимая очки и откладывая в сторону газетную полосу, сказал Тентенников. — Мы же с тобой его хорошо знали, если не путаю, он штабс-капитаном был, хороший мужик, компанейский, он очень тебя любил. Разбился.
— И в самом деле, вспомнил! — воскликнул Быков.
Человек, неожиданно появившийся в квартире Быкова со своим длинным вопросником, сразу почувствовал, что начинается серьезная беседа. «Это как в карты играть, — радостно подумал он, — сначала иного упрямца не уговоришь, а потом, как увлечется, ни за что от стола не оттащишь».
