Валентин Лавров - Катастрофа
Для него начиналась новая жизнь.
* * *
Бунин торопился вернуться в Грас. В Париже задерживало единственное дело — стоматолог Гавронский «улучшал» его нижнюю челюсть.
То и дело нудно завывала сирена, объявлявшая алерт — воздушный налет немецкой авиации. Ухали взрывы, полыхали пожары.
На Бунина они не производили почти никакого впечатления. Он никогда не спускался в подвал, спешно оборудованный под бомбоубежище.
— Ян, — взывала к нему жена, — ты что, о двух головах? Сколько уже погибших от бомбежек! Неужели трудно спуститься вниз?
Бунин с мягкой улыбкой привлекал к себе жену:
— Верочка, умрем мы не от немецкого фугаса. Приготовь, пожалуйста, кофе.
— Какой кофе? Ведь не уснешь долго!
Он и сам удивлялся тому спокойствию, которое снизошло вдруг на него и которое ничто не могло нарушить.
Наконец в шесть вечера 22 мая он отправился в Грас — на автомобиле. Невероятно, но автомобиль принадлежал некоему Бразолю, сыну бывшего предводителя полтавского губернского дворянства. Того самого, что председательствовал в Полтаве, когда юный Бунин служил там библиотекарем в губернской земской управе.
Много на свете изумительного!
СТАЛИНСКОЕ ПЛАМЯ
1
Франция прогибалась под гитлеровским сапогом.
Она расплачивалась за свое правительство — слабое и трусливое.
5 июня войска вермахта форсировали Сену.
10 июня вступил в войну друг Мережковского — Муссолини. Ему тоже хотелось урвать свой кусок.
14 июня гитлеровцы заняли Париж.
17 июня выживший из ума престарелый Петен с детской наивностью предложил Гитлеру перемирие. Получив это предложение, фюрер презрительно усмехнулся: «С агрессором? Никогда!»
Немцы шли по французской земле так же свободно, как по берлинской Александерплатц. Они выкатились к Атлантическому океану в районе Бордо.
Франция лежала у их ног — поверженная и опозоренная.
Немцы маршировали по Елисейским полям, галантно скаля зубы француженкам.
Бунин, собрав узлы и чемоданы, почти как в феврале двадцатого года, пытался бежать от оккупации.
Но бежать было некуда. 9 июля вернулся в Грас — пропыленный и смертельно усталый. Теперь он его не покинет до светлых весенних дней конца апреля 1945 года.
Не все было плохо. Повезло с виллой. Еще в сентябре тридцать девятого года Бунин перебрался на весьма удобную «Жаннет», хозяйка которой спешно отбыла на свою родину — в Англию.
Именно здесь он проведет самые страшные в своей жизни годы.
Голод и особенно «арктический холод» — вот что станет крушить его бывшее прежде богатырским здоровье.
Но в то же время Бунин испытает необыкновенное творческое вдохновение, высочайший творческий порыв, словно сила Высшая поднимет его над земными невзгодами.
2
Бунин недоумевал, с какой легкостью немцам удалось подмять под себя Францию. «Скучно — и все дивишься: в каком небывало позорном положении и в каком голоде Франция!» — записал он в дневник.
Вот от этого позора и от прочих напастей некоторые друзья Бунина решили перебраться за океан — в США. Седьмого августа сорокового года Иван Алексеевич отправился в Ниццу — на свидание с Цетлиными. Они уже поджидали писателя в кафе «Казино».
— Что вы сидите? — начала его сразу убеждать Мария Самойловна. — Во Франции оставаться нельзя. Гитлер шутить не любит. В концлагерь хотите? А если не это, так легко погибнуть от бомбежек или голода. Вы стали натуральным скелетом! Смотреть страшно. А в Америке вам будут рады — лауреат Нобелевской премии! Там это умеют ценить.
Бунин молчал.
Тогда Цетлин начала перечислять тех, кто едет в США, — Яша Цвибак, Марк Алданов, Марк Вишняк, Маршаки, Лилия Кантор…
Он никак не хотел ссориться с могущественной Цетлин. И, поддавшись вроде на ее уговоры, они вместе прямо из кафе направились в американское консульство. Консул принял их радушно, угостил вкусным кофе и хорошим коньяком. Он объяснил Бунину, какие нужны документы для получения въездной визы. Тот согласно кивал головой, но, вернувшись домой, уже перед самым сном, вдруг — как бы ни к месту — сказал жене:
— Черта с два! У меня совсем другие планы. Поедем, но в противоположном направлении.
Она не поняла — о чем речь? Но переспрашивать не стала. Знала— не ответит.
Он старательно заносил в дневник:
«9.8.40. Пятница.
…Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет «гражданская война». Твердо решил уехать в Америку…
Цетлины тоже собираются…
Ни риса, ни макарон, ни huile[5], ни мыла для стирки.
10.8.40.
Продолжается разграбление Румынии — румыны должны дать что-то еще и Венгрии.
8-го была огромная битва немецких и английских авионов над берегами Англии…
Все растет юдофобство — в Румынии новые меры против евреев. Начинает юдофобствовать и Франция…
15.8.40.
Немцы стреляют по Англии из тяжелых орудий. Англичане бомбардировали Милан и Турин. Болгарские и венгерские требования к Румынии. Румынский король будто бы намерен отречься и скрыться в Турции.
17.8.40.
Проснулся в 6 1/2 (значит, по-настоящему в 5 1/2). Выпил кофе, прочитал в «Вестнике Европы» (за 1881 г., взял в библиотеке каннской церкви) «Липяги» Эртеля[6]. Ужасно. Люба должна выйти за «господина Карамышева», камер-юнкера, богача, пошляка, проповедующего «верховенство» дворянства в России надо всем, его опеку над народом — «на благо народу». Лунной ночью автор подслушивает разговор его и Любы из своего окна…
Все утро все долины и горы в светлом пару. Неясное, слабо пригревающее солнце, чуть слышный горьковатый запах воздуха — уже осенний.
…Огромный налет немцев… на Лондон, на берега Темзы — «все в дыму, в пламени…». Кажется, и впрямь начинается.
Погода разгулялась, тишина, зной, торопливо, без устали, без перерыва точат-точат цикады у нас в саду.
Сейчас около 7 вечера. Были в городе за покупками… Магазины почти пусты — все раскупалось последний месяц бешено. Уже исчезло и сало (масла нет давным-давно). Мыло для стирки выдают по карточкам маленькими кусочками, весят, как драгоценность. Осенью, когда исчезнут овощи и фрукты, есть будет нечего».
Июньское бегство нанесло непоправимый удар по его бюджету. Он потратил — по сути, на ветер! — все, что у него оставалось от «добрых времен». Он отлично понимал — впереди ждут его трудные, а может быть, страшные времена. И он, стиснув зубы, повторял:
— Поеду, поеду… Но не в США!
И он продолжал следить за военными событиями с некоторым любопытством, но словно несколько отстраненно — дескать, события серьезные, однако… Ведь это не Россия, слава Богу, воюет!
3
И вновь дневники:
«20. 8.40.
…Как всегда, втайне болит сердце. Молился на собор (как каждое утро) — он виден далеко внизу — Божьей Матери и Маленькой Терезе (Божьей Матери над порталом, Терезе в соборе, недалеко от входа, справа). Развернул Библию — погадать, что выйдет; вышло: «Вот Я на тебя, гордыня, говорит Господь, Господь Саваоф; ибо наступит день твой, время, когда Я посещу тебя…»
На следующий день, 21 августа перед вечерним чаем отправились гулять — необыкновенный случай! — «всем семейством». Солнце только-только скрылось за лесистым холмом. В воздухе сухо пахло елью. Внизу, в старом городе, в домах начали зажигать огни. Зуров и Магда стали обсуждать убийство Троцкого.
— Кто только не владел Россией! — грустно усмехнулся Бунин. — Был бледный офицер, любивший поглаживать свои красивые усы…
— «Малообразованный офицер» — так его назвал Толстой, — вставила Галина. — И какая ужасная смерть!
— Разве он мог думать, какой смертью погибнет сам и вся его семья? И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после трагедии опять в Данию. — Бунин остановился, разглядывая сизую дымку, заволакивавшую долины. — Велико безобразие мира. И лишь природа вечно утешает нас.
Вера Николаевна посмотрела на мужа:
— А разве Троцкий, добравшийся до вершин власти, мог предвидеть?..
— До Троцкого был еще наш друг — этот неврастенический Онегин с моноклем в глазу — Керенский. «Мне отмщенье и аз воздам»: почему никто не хочет думать об этом? Бог дал человеку разум для добрых дел: прощать ближних, увеличивать добро в мире. А о чем думал в свою последнюю минуту этот сын колониста Херсонской губернии Лейба Бронштейн-Троцкий? Хоть раз вспомнил о душе и совести, когда разорял чужие гнезда, когда миллионы людей делал несчастными? Подумал ли о том, что должны были испытывать в свой последний миг дети «бледного офицера»? Зло всегда возвращается на голову того, кто его выпустил в мир! — убежденно проговорил Бунин.
