Антония Байетт - Детская книга
Внезапно она подумала, что неплохо было бы повидаться с Филипом. И пошла по аллее. Она не хотела видеть ни Серафиту, ни Помону, ни даже Элси. Поэтому она аккуратно и тихо обошла дом, вошла в конюшенный двор и направилась прямо к двери студии-молочной. Тут она запоздало сообразила, что может столкнуться с чудовищем — Бенедиктом Фладдом. Она заглянула внутрь через пыльное окно. Там, спиной к ней, стоял Филип в синем халате. Фладда видно не было. Она постучала в верхнюю половину двери. Филип открыл и широко улыбнулся при виде Дороти.
— Я как раз собирался сказать: «Пошли вон, я занят». А потом увидел, что это ты. Заходи.
— Я пошла прогуляться, чтобы подумать, и вдруг оказалась тут. И решила зайти посмотреть, как ты живешь.
— Я рисовал водоросли. И всякую живность в них, и текущую сквозь них воду. Рыбы-иглы, каракатицы и все такое.
— Покажи.
Он принес альбом, и они сели бок о бок — смотреть рисунки. В альбоме были удивительные изображения ламинарий — наполовину выброшенных на мель, наполовину плавающих, с воздушными карманами, едва поднимающимися над поверхностью воды.
— Сначала я смотрю, как это выглядит. Смотрю и смотрю, и вижу все возможные формы, когда водоросль по-всякому движется при разном освещении. А потом — гораздо позже — уже рисую правильные узоры. — Он нахмурился. — Так можно понять, что случайное — мелкая зыбь, водовороты на поверхности — и что постоянное, что повторяется.
— Это странно похоже на «Анатомию» Грея. Мне все время приходится рисовать вены, мускулы, сухожилия, суставы. Я могу тебе нарисовать, что двигается у тебя в руке, на разных уровнях, когда ты рисуешь. Как сокращаются мускулы, и как они действуют на другие мускулы. Как бежит кровь, словно прилив, по венам и артериям. Из кровообращения получились бы невероятно красивые узоры. Как течения в воде или пряди водорослей. Только я не умею так хорошо рисовать, как ты. Мне приходится, чтобы сдавать все эти экзамены, и я стараюсь. Стараюсь, но у меня ничего не выходит.
— Покажи, — сказал Филип, подталкивая к ней альбом и протягивая мелок. Дороти засмеялась. Она примерно обрисовала кисть руки со стороны ладони: сильные, тянущие параллельные ленты мускулов, сплетение сухожильного влагалища — словно подвязки крест-накрест — на кончике пальца. Потом нарисовала всю руку и закрасила черным основные нервы — как реки с притоками. Филип следовал за ее рисунком, трогая собственную кисть, предплечье, прослеживая напряжение и расслабление, приток и отлив.
— Иногда я думаю, что мне никогда с этим не совладать, — сказала Дороти. — Наружные кожные нервы. Дельтовидные мышцы. Порой хочется от всего этого освободиться.
— Не взаправду, — ответил Филип. — Ты уже попалась. У тебя нет выбора.
Он отобрал у нее карандаш и нарисовал более элегантную версию сплетения мускулов.
— Как и у меня. У меня не было выбора, сколько я себя помню.
— И приходится чем-то поступаться, — продолжала Дороти. — Вот сейчас — такими вещами, как постановка, лагерь. Вечеринки. И это еще не все. Если женщина хочет стать врачом, у нее не остается времени на другое, что положено делать женщинам. Даже на то, чтоб выйти замуж.
— Да, — ответил Филип. — Я то же самое понял. Это как монахи и монахини.
— Покажи свои работы. Мне нравится на них смотреть.
Филип принес несколько горшков, по окружности которых плыли водоросли — темно-зеленые на сине-зеленом фоне, цвета морской волны, со вспышками рыжевато-желтого цвета. Еще он показал ей разные вариации созданий, карабкающихся по ветвям, — навеянных отчасти Глостерским канделябром, а отчасти резвящимися гротескными тварями со жьенских имитаций майолики. Дороти была рада, что выдуманные ползучие и карабкающиеся твари закреплены в холодной глине, удерживаются глазурью, приплавлены к месту огнем.
Филип спросил:
— Хочешь сделать горшок? Я преподаю в лагере — у людей настолько разные способности, просто удивительно — и мне кажется, что ты, если попрактикуешься, сможешь выточить хороший горшок. У тебя хорошие, сильные, крепкие руки. Надо думать, с хорошими нервами, сухожилиями и как там, бишь, эти штуки в пальцах.
Так что Дороти села за гончарный круг, а Филип встал рядом и привел его в движение, и отцентровал для нее глину. Он показал Дороти, как чувствовать структуру глины, как выбрать правильную скорость, как удерживать стенку, которая поднимается меж пальцев, как холодное, мокрое живое существо. Два или три сосуда зашатались и обрушились, но вдруг Дороти ощутила легкость, поймала ритм, на гончарном круге поднялся пузатый горшок, расширился, сузился, и Филип снял его с круга.
— Я же говорил, — сказал он. — У тебя хорошие руки. Тут приходится смотреть кончиками пальцев. А иногда я думаю, что всем телом. Ритм и все такое. И умом.
Дороти подумала о том, что ей предстоит. Вытягивать из других женщин скрюченных, покрытых кровью младенцев, помогать им делать первый вдох, перерезать пуповины. Взрезать человеческое тело скальпелем. Единственным среди ее знакомых, кто понимал радости и ужасы работы, был Филип. Они не волновали друг друга. Они друг друга даже не знали толком. Но кое-что, кое о чем они понимали одинаково. Дороти стало легче оттого, что она сюда пришла. Она не собиралась навешать Филипа, но оказалось, что именно в этом была ее цель.
Гризельда и Флоренция оказались в гостинице «Русалка» одни, без родных. Так что за чаем, над блюдом лепешек им пришлось разговаривать друг с другом. Гризельда заговорила об интересных аспектах лагерной постановки, или спектакля, — о том, как в ней проявляются и выражаются самые разные, неожиданные таланты и так по-новому сочетаются. Но голос ее звучал как-то задумчиво и чуть-чуть недовольно. Флоренция почти все время молчала, пока Гризельда не иссякла. Флоренция сердито вонзала зубы в сэндвичи, и вид у нее был слегка неодобрительный.
— Теперь все прекрасно умеют играть, — заметила она. — Как дети.
— О, я думаю, это больше, чем игра. Они артисты, художники — мистер Штейнинг, моя тетя, герр Штерн и его сын Вольфганг.
— Для них это, может, и серьезно, а для большинства людей в лагере — игра. Физические упражнения, артистичные аппликации из цветной бумаги, маскарадные костюмы и прочее. Поневоле задумаешься, куда подевалась реальная жизнь.
— Верно, — сказала Гризельда. — Тут я согласна. Мой брат очень беспокоится о бедных. Он собирается пойти в Лондонскую школу экономики изучать статистику. Его всегда волновало, что реально и что нет. Он не хочет вести ту жизнь, которую спланировал для него отец.
— А что они планируют для тебя? — спросила Флоренция. — Для тебя как женщины?
— О, они надеются, что я буду ездить на балы и сделаю хорошую партию. Я ездила на балы, и все эти завидные женихи наводили на меня дикую тоску, и теперь я вообще не знаю, что делать. Тебе будущее не кажется ужасно длинным? Для женщин оно вообще другое. В нем высится эта огромная гора — замужество: кружева на фату и все такое, как говорила миссис Элтон…[99] А что потом? Выбирать выкройки и меню, приказывать слугам и беспокоиться, что они не смогут или не захотят выполнить приказ. Что я хочу сказать… нельзя планировать свою жизнь, не решив сначала этого, а решать это абстрактно — очень тяжело.
— Как ты думаешь… если женщина вышла замуж, у нее может быть какое-нибудь другое будущее, кроме вот этого, про что ты сейчас говорила?
— Я хочу думать. Не меньше, чем Чарльз. Но никого не волнует, о чем я хочу думать… и всех волнует, о чем хочет думать он, даже независимо от того, согласны они с его мыслями или нет.
— Я тоже хочу думать, — медленно произнесла Флоренция. — Я хочу жить своей собственной жизнью, какую выберу. Я хочу быть кем-то, а не чьей-то женой. Но я почти ничего не знаю о человеке, которым хочу быть.
— И я не знаю. Вот Дороти знает. У нее призвание. У нее все будущее распланировано — экзамены по основам науки, по медицине, по хирургии, работа в больнице. Мне кажется, это похоже на железный корсет, но ей, кажется, именно это и нужно. Мне кажется, она готова совсем отказаться от замужества и всякого такого. Я не знаю, смогу ли я так же. Мне кажется, это неестественно. Но не думать тоже, кажется, неестественно.
— Некоторым женщинам удается совмещать.
Флоренция только что согласилась выйти замуж за Геранта Фладда. Она остро ощущала, что нельзя рассказывать об этом Гризельде. Как только помолвка выйдет на свет божий, она станет фактом совсем другого рода.
— Не многим.
Флоренция сказала:
— Помнишь, мы как-то были в «Жабьей просеке» на празднике Летней ночи, и там все — кто нашего возраста — должны были сказать, кем они хотят быть? И мы с тобой обе тогда сказали, что хотим в университет. В Ньюнэм-колледж или что-нибудь вроде. Я все думала об этом. А ты что думаешь?
