Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья
Впрочем, Эд не оплошал — тут же бросив меня, он помчался на гребень и повторил подвиг товарища, только с меньшим плеском. Победный его вопль донесся уже снизу, вместе с отфыркиванием. А я все стоял на берегу, и не в силах ничего с собой поделать, смотрел вниз, на уходящую отвесную стену песка и темную, бело блестящую воду у ее подножия. Последней каплей стало, когда мимо меня пролетела белая тонкая фигурка с ярко горящим на солнце факелом волос; она замерла на обрыве — всего-то на мгновение, и снизу раздался «плюх». Только когда новый герой вынырнул, я узнал в нагой тонкой фигурке тебя. Тебя сносило течением, но ты стойко, хоть и медленно, плыла к берегу, вопя от триумфа собственной смелости — испуская визги, которых вряд ли кто-нибудь ждал бы от куртуазной дамы. Не далее, чем вчера, игравшей со мной в саду королеву Лодину, даму Фонтана.
Вот, и девица не боится, не упустил случая подколоть меня Рено. Он как раз выплыл и вскарабкался на берег рядом со мной, весь вывалявшись в песке, как индийский зверь обезьяна из бестиария, символ диавола, между прочим. Тут уж я не выдержал и скинул рубашонку, вышагнул из коротких штанов. Молодец, похвалил меня брат; священниковы сынки с интересом смотрели снизу. Ты уже доплыла до берега и ободряюще мне улыбалась, половину лица залепляли потемневшие от влаги волосы.
Но видит Бог — я не мог прыгнуть. Дыхание мое участилось, сердце подступило к самому горлу; вроде бы уже гол, всем готов к прыжку, я стоял на самом краю обрыва — осталось только оттолкнуться ногами; до меня это делало множество человек, разумом я был уверен в полной безопасности. Но — это одним разумом! А сердце мое прямо-таки вопило от ужаса, почти как при виде розоватых от ярости глаз мессира Эда. Стоило мне глубоко вдохнуть и напрячь мышцы ног для прыжка — все тело словно отказывало, размягчаясь от страха; усилие воли требовалось только для того, чтобы не убежать прочь. Вот нелепость: сдаться и уйти я не мог — иначе был бы навеки опозорен перед товарищами, перед тобой, и, что всего неприятнее, перед самим собою — но прыгнуть тоже не мог. Перекрещусь и прыгну, решал я, поднимал руку, осенял себя крестным знамением — но потом бросал взгляд вниз, на убегающую к воде песчаную отвесную стену… и оставался стоять. Просчитаю до трех, решал я заново, раз, два, три… И снова ничего.
Если бы еще не советчики — может, я и прыгнул бы тогда. Но каждый из моих товарищей считал своим долгом подбодрить или поддразнить меня возгласом. «Давай, не бойся», уговаривал добрый брат; «Что, трусишь? Раз — и прыгай, чего застрял?» — покрикивал снизу куда как менее добрый Рено. «Главное — не смотри вниз», — увещевал Мартин, старший сын кюре — крепкий полноватый юноша с белесыми бровями. Туповатый и нерасторопный, он был старше нас всех, но по уму нас не сильно-то опередил, почему и водился все больше с отроками, а не с парнями своих лет. «Не забудь зажать нос, если ногами вперед прыгаешь», — не отставал с советами его братец Реми… В общем, для меня происходящее вконец обратилось в кошмар. Я стоял в невнятном шуме чужих речей и советов, от ветерка в тени покрывшись мурашками, голый, как дурак, с подогнутыми коленками, со своим крохотным мужским достоинством, кажется, еще сжавшимся и уменьшившимся от страха… Щеки мои пылали от стыда, но я ничего не мог с собой поделать — и именно в тот день узнал, что такое настоящая трусость: это когда ты очень хочешь прыгнуть, но не можешь себя заставить. Тело оказывается сильнее твоей души.
Рено, решив подшутить, подкрался сзади и легонько толкнул меня в спину мокрой рукой. Я завопил и зашатался на самом краю, но удержался и не упал в воду, хотя едва не расплакался от страха. Сыновья отца Фернанда захохотали; однако мой брат, понимавший происходящее лучше, чем другие, не счел происходящее смешным и хорошенько смазал Рено в челюсть. Тот клацнул зубами от неожиданности и сердито заорал: «Ты чего? Чего дерешься? Я ж пошутил!» — но ответить ударом на удар не посмел, столь очевидна была разница в телосложении. «Не смешно, дубина», — процедил мой брат и подошел ко мне сам.
— Ладно, братец, пойдем отсюда. Не можешь — так не можешь, значит, завтра сиганешь, и я с тобой заодно. А сегодня я уже замерз чего-то.
С другой стороны подошла еще одна фигурка — тонкая и беленькая. В руку мою скользнула влажная ладошка.
— Хочешь, вместе прыгнем? Ну давай, на самом деле оно просто. Ты только закрой глаза, тогда совсем не страшно. Я, когда прыгала, тоже сначала не могла — а потом закрыла глаза, и сразу получилось.
Я послушно зажмурился — но так стало еще ужаснее. Вместо воды в невидимой пропасти под ногами закопошились невиданные монстры; я с криком вырвал руку — прости своего трусливого друга, милая моя! — и поспешно начал одеваться.
На обратном пути все шли с мокрыми волосами — я один сухой. Рено рад бы посмеяться — но Эд мрачно взглядывал на него, и у того смех застревал в горле. Хотя мне и не повредили бы никакие сторонние издевки — настолько плохо мне было от себя самого. Я даже с тобой не перемолвился ни словом — хотя ты все время шла рядом и в знак понимания и поддержки иногда легонько соприкасалась со мной локтями. Я же отдергивался, как будто в меня тыкали горящей головней, и старался не смотреть никому в глаза.
Остаток дня был для меня темнее ночи. Даже отсутствие мессира Эда не украшало жизни; я не хотел ни болтать с братом, ни гулять в деревне, ни пить молодой сидр, которым нас всех по случаю отсутствия отца угощала матушка — с разрешения управляющего, господина Амелена, конечно. Соврав матушке, что мучаюсь животом, я ушел в спальню и провалялся там в одиночестве лицом вниз, иногда только приподнимаясь, чтобы взглянуть на Распятие. За ложь я был вознагражден чашкой необычайно противного отвара, от которого у меня — прости, милая — к вечеру вспучило живот; а впоследствии к наказанию за ложь добавилась и епитимья от отца Фернанда — однодневный пост на хлебе и воде.
К ночи я окончательно решился. Что ж поделаешь, с таким собою жить оказалось невозможно, и я решил себя менять. Надеясь, что болезнь послужит достаточным доводом, по которому меня не будут звать на ужин, я потихоньку выбрался из дому, неся в руках ночной горшок — якобы направляясь с ним к выгребной яме и придерживаясь за стены. Опорожнив полупустой горшок, я однако же в дом не вернулся; ворота еще не были заперты — до заката — и выйти за пределы двора незамеченным оказалось неожиданно легко.
За воротами я припустил бегом. Всякий знает — после заката люди не купаются: водяной может утащить. Прямо так схватить за ногу, и в воду, и поминай, как звали. Но уж лучше достаться водяному, чем всю жизнь прожить трусом; человеку, который хоть раз в жизни слышал жесты и стихи, который сам пытался их написать, это не может быть неизвестно.
В лесу кричали совы — я содрогался, вспоминая истории про ночных птиц: по матушкиной версии, это были неупокоенные души женщин-вдовиц, а по словам брата — самые настоящие черти. Сопровождаемый аханьем лесных чертей — или вдовиц — или кто бы они ни были — я добрался наконец до обрыва и заводи. Солнце уже стало темно-красным и выглядывало из-за леса только самым краешком; сердце мое часто колотилось сразу от нескольких страхов. Вода в реке казалась совершенно черной и почти неподвижной; всякий ветер утих. Мне казалось, что из леса смотрят страшные глаза — не то звери, не то нечистые духи, не то чудовища, какой-нибудь Рыкающий Зверь — бедный плод греха колдуньи с дьяволом, со змеиной головой и львиным туловом, или заморский аспид, которого я в жизнь не сумею обездвижить своим пением. По той простой причине, что голос мне со страху совсем отказал. Я впервые оказался один, без разрешения, так далеко от дома поздно вечером.
Именно тогда, милая моя, у нашей тихой речки, я совершил самый отважный поступок в своей жизни. Я скинул одежду, коротко помолился («на самом деле оно просто», сказал в моей голове твой ободряющий голос), поручил себя Господу, забрался на самую высокую точку косогора — и низринулся вниз, в черную воду, принявшую меня с оглушительным грохотом. Падая, я здорово отшиб бедра, живот и те свои части, что делали меня мужчиною; но боль от ушиба ничего не значила в сравнении с яростным восторгом победы. Я всплыл, отплевываясь и очень боясь водяного; поспешно выкарабкался на берег, стуча зубами от холодной закатной воды; в ушах у меня сильно колотились водные молоточки, волосы лезли в глаза. Я был невероятно счастлив. Не смейся, что, едва одевшись, я возблагодарил Господа, опираясь коленями на толстую ветвь ивы, стелившуюся по земле; и что я пел крестоносные песни по дороге домой — тоже, надеюсь, тебя не рассмешит. Сердце мое горело, как у рыцаря, преодолевшего свое самое жестокое искушение. Обратно идти мне было не страшнее, чем днем. Что там темный лес — я сразился с темнотою, заложенной в моем собственном сердце, и на этот раз одержал победу.
